ни с сего вдруг загорается стог соломы. И более двадцати человек, оказывается, связаны с «Белым легионом». Прекрасные люди! Благодарю покорно за таких прекрасных людей, тут и оглянуться не успеешь, как эти прекрасные люди двинут тебе в морду — и все по доброте душевной. Товарищ О., очевидно, забывает, что мы на переднем крае, что идет классовая борьба. Товарищ О. привязан к своим родным местам, и это его ослабляет. Но сентименты при решении важных вопросов вообще пора бы отбросить, а в области политической работы попросту искоренить. Разве человек, обремененный жалостью, может принять политически верное решение?
1 июня
Я должен записать здесь мой сегодняшний разговор с товарищем О. Я никогда не использую этот материал против него — боже сохрани! Но записать я должен. Когда-нибудь я прочту ему эту запись и докажу, на чьей стороне была правда. Итак, О. пригласил, меня к себе в кабинет. Ничего особенного, я часто заглядываю к нему: человек я новый и многого не знаю. Но сегодня утром я уже по его глазам понял — что-то стряслось. Мы сели за стол, закурили, и тут он вдруг подозрительно покосился на меня. Взгляд озабоченный и даже печальный. И вообще сам товарищ О. вялый какой-то, нерешительный и грустный, безвольный. Так вот, смотрит он на меня и говорит: «Что это ты, мой милый, новые порядки тут заводишь?» Я не люблю, когда ко мне обращаются не «товарищ», а «мой милый». Вроде как по-семейному и запанибрата. Я уже разъяснял это товарищу О., но он, конечно, оставил мое замечание без внимания.
— Какие порядки? — спрашиваю.
— В Штефановой, например.
Штефанова — это та самая деревня, где бандиты стреляли в председателя кооперации.
— Я поступил, как подсказывала мне моя партийная совесть.
— А я твое распоряжение отменил, — высокомерно произнес товарищ О.
Очень это меня задело — и тон его, пренебрежительный, барский, и этот жест, которым он небрежно стряхивал пепел, и то, что он встал из-за стола и повернулся ко мне спиной.
— В таком случае вы скомпрометировали партию, — ответил я.
— В таком случае я исправил вашу ошибку, мой милый, — подчеркнуто заметил О.
— Я вам не «милый».
— Прошу прощения.
— Своим поступком ты скомпрометировал партию, — повторил я. — Это решение было принято всем комитетом.
— Знаем мы эти решения. И как они принимаются — тоже знаем.
— А как они принимаются?
— Приезжает кто-нибудь из области и стучит кулаком. А потом все восторженно и добровольно принимают единодушное решение.
— Я не стучал кулаком, — ответил я и покраснел. Даже теперь, при воспоминании об этом, мне стыдно за себя. Краснеть мне было не из-за чего, но я покраснел. Действительно, тогда пришло только трое комитетских. Сначала они колебались: я предложил выселить из деревни семью преступника — о таких мерах они и слыхом не слыхивали. Мало-помалу я убедил их — все это тихо, мирно, не то что стучать кулаком, даже голоса повышать не пришлось. Разве это не наше право и долг — убеждать людей в своей правоте? Иначе зачем же нас здесь поставили?
А товарищ О. еще прибавил:
— Просто ты поступил как последний идиот.
Как последний идиот — вот это сказанул! Вообще товарищ О. относится ко мне как к молокососу. До тридцати я еще не дотянул, но испытать мне кое-что уже довелось. Восстание, лагерь, молодежные стройки, учеба, а он чуть ли не за уши меня треплет.
И я вполне серьезно ответил ему:
— Ты неправильно оцениваешь события, товарищ секретарь. У тебя нет классового подхода к данной проблеме.
— Идиотство, — отмахнулся он. — Классового подхода, видите ли, нет! — это он уже прокричал мне.
Я видел, как кровь бросилась ему в лицо. Большой пористый нос его покраснел. Он орал на меня, как на щенка. И стоял на своем: он, дескать, знает этих людей, никакие они не кулаки, а я восстановил против партии весь район. Что работать так — преступление. И это он говорит мне! Нет, такое не забывают, и когда-нибудь я ему припомню это! Я так и сказал: мы еще вернемся к этому разговору, товарищ секретарь. Ты подпал под влияние отсталых масс — вот что я сказал ему еще. Но он только зарычал, чтоб я убирался вон, вон отсюда. Словом, он вытолкал меня из кабинета.
4 июня
Я был в Братиславе. В командировке, разумеется. Мы отвечаем за одну большую стройку — единственное живое дело в районе. И, бесспорно, самое бестолковое место на свете. Я требовал подачи проектов — ну можно ли так преступно опаздывать с ними?! Я полагал, что в проектных бюро засели старые, озлобленные специалисты и потихоньку занимаются саботажем. А оказалось, в бюро работают почти сплошь молодые люди. В прошлом — участники молодежных строек. Непонятно. Я ругался с ними не на жизнь, а на смерть.
Вечером — с Элой. Мы долго гуляли, потом сидели в парке. Разговаривали — да, о чем это мы разговаривали? Впрочем, неважно, между нами — полная ясность. Все давно решено. Как только она окончит институт, мы поженимся. Мы уже очень давно знаем друг друга, никаких недоразумений между нами быть не может. В детстве ее отец лечил меня от кори. Это был знающий свое дело и любимый в нашем городе доктор. Какой там буржуй — у него нет ничего, кроме работы. Как-то раз, учась в партийной школе, я заикнулся было об Эле одному товарищу, с которым жил в комнате, а он заметил, что это непорядок, происхождение сомнительное и все такое прочее. Но нет, здесь у меня все в порядке. Ну какая Эла буржуйка? Ходит все время в одной и той же юбке, похоже — она у нее единственная. Правда, мать у нее… ну… есть в ней что-то мещанское. Но Эла ее не любит. У них нет ничего общего. Эла — комсомольский вожак. И за мной готова идти хоть на край света, потому что, ну, потому что она меня любит. Эла — человек будущего, отличный товарищ! Ну, конечно, конечно, это ничего не исключает, бывает, мы и ссоримся. Тут не стоит особенно преувеличивать. Просто взаимная тяга друг к другу, взаимное понимание. Основать семью, иметь детей… Все ясно и понятно, я бы сказал, все целесообразно. И не нужно никакой путаницы и никаких сентиментов — это все буржуазные предрассудки. По жизни нужно идти прямо, забыв об окольных дорогах, жизнь надо прожить честно. И в отношениях между мужем и женой тоже все должно быть честно. Эла уже на последнем курсе. Мы поженимся, и она переедет ко мне. Вот и кончится мое одиночество. Потому что все-таки хоть и учеба, и товарищи вокруг, а чувствуешь себя заброшенным и забытым. Или я не сроднился