Читать интересную книгу Любовь напротив - Серж Резвани

Мари властно обняла Алекс за талию и они — почти голые в своих до неприличия откровенных вечерних платьях — направились в казино. Однако наше появление там не произвело того эффекта, на который рассчитывала Мари, ибо в большинстве своем игроки были беззубыми, близорукими курортниками-старперами в давно вышедших из моды костюмах, пропахших затхлостью и пылью. Чересчур увлеченные игрой, чтобы отвлекаться на появление новых людей в зале, они неохотно потеснились, уступая место Мариетте, которая, как говорится, без всякого стеснения пустила в ход локти. Нет ничего более захватывающего — я это знаю, поскольку много раз перечитывал «Игрока» Достоевского, — чем подробнейшим образом описывать ставки, а также проигрыши и выигрыши игроков на протяжении всего вечера, отмеченного лихорадкой азарта и неожиданными поворотами судьбы. Но эта болезнь не затронула меня, поэтому мне совершенно неинтересно углубляться в набившие оскомину подробности вращения того, что помпезно называют колесом Фортуны. В этот вечер главным для меня было наблюдение за Алекс и, конечно, за Шамом… ну и, разумеется, за Мариеттой, которая поначалу чуть ли не с детской радостью собирала фишки, а потом с растущим раздражением швыряла их на игровой стол. Сам я воздерживался от участия в игре, не испытывая потребности в тех острых ощущениях, которые завладели ею. В силу какого-то непонятного каприза я не хотел использовать фишки, которые Мари без конца совала мне в карман, заставляя присоединиться к игре. Сначала она все время выигрывала, делая ставки только на красное и черное. Затем, разумеется, пошли проигрыши: Мариетта начала играть по-крупному, удваивая ставки каждый раз, когда я пытался ее урезонить. Так продолжалось до тех пор, пока она сама не прекратила свои глупые выходки, спустив все, что было у нее с собой в маленьком ридикюле. Но, как я уже говорил, все мое внимание было приковано к Алекс, которую Мари с самого начала щедро снабдила фишками разного достоинства и теперь не отпускала от себя ни на шаг.

— Играй, играй! — твердила она. — Алекс, дорогая, играй! Я уверена, что ты принесешь мне удачу.

Равнодушный к игре, Шам стоял позади них и рассеянно высказывал свое мнение, когда Мари обращалась к нему за советом. Одев мой костюм, он перестал быть самим собой и имел вид итальянца — завсегдатая игорных домов из какого-то фильма тридцатых годов. Он курил, спокойный, отстраненный, и, казалось, даже не замечал напора игроков, желавших пробиться к игровому столу. Что касается Алекс, то она делала ставки спокойно, как говорится — не моргнув глазом, не проявляя интереса к деньгам и обходясь без причудливых ритуалов, с помощью которых большинство женщин стремится привлечь удачу. Глядя на нее, складывалось впечатление, что между ней и фортуной уже давно заключено соответствующее соглашение. Тем не менее, она тоже проигрывала, но не выражала ни малейшего беспокойства по этому поводу. По правде говоря, я был околдован ее невозмутимой уверенностью в себе — словно ее красота, подчеркнутая черным бархатом чересчур откровенно декольтированного платья, возносила ее выше проигрышей и выигрышей, поднимала на уровень осознания собственного я, артистическую сущность которого она должна была бессознательно чувствовать. Многие, полагаю, стали бы искать метафорический эквивалент в некоторых картинах, воспевающих опасную красоту женщины. Что же до меня, то я всегда буду искать подходящий образ в волнующей чувственности черно-белого кино… И пусть Ава Гарднер станет зеркалом истинной красоты по имени Алекс, красоты, подобной цветку магнолии, распустившемуся на черном бархате. Вообще я остерегаюсь манерности в выборе слов, когда возникает потребность показать и передать необычность или красоту образа. То, что я видел, было вполне достойно камеры Эриха фон Строхайма: Мариетту, Алекс и Шама, мрачным, безучастным изваянием застывшего позади них, окружала шумная толпа стариков, а точнее — живых мертвецов, одержимых «золотой лихорадкой». Такое зрелище казалось мне несравненно более притягательным, чем жалкая реальность рулетки с ее колесом, замедлявшим ход под вкрадчивый голос крупье. Вращающийся диск не имел надо мной власти — в отличие от того, что писал по этому поводу Достоевский.

Кстати, о Достоевском… Я должен рассказать здесь о странной и весьма показательной реакции Шама в тот вечер, когда мы уходили из казино. Конечно же, я вспоминал об «Игроке», этом своеобразном романе, в котором игра сама по себе становится отвлеченной темой произведения, «мотором» или, если угодно, источником энергии, приводящим в движение те слова, которые открывают истинное имя игры — дьявольское занятие… Но я лучше постараюсь воспроизвести то, что сказал мне Шам, когда мы через сад возвращались в отель. Алекс и Мариетта бабочками порхали перед нами, словно обрели необычную легкость в обмен на кучу денег, проигранных ими в рулетку.

— Посмотри на них, — сказал мне Шам. — Приятно видеть, что им совершенно наплевать на проигрыш. Представь себе нас на их месте! Разве не унизительно чувствовать себя пасынком Фортуны? В сущности, все, что мы, мужчины, не можем взять, является для нас безвозвратной, окончательной потерей… чем-то подобным на… на обязательство умереть… да, именно так…

— Ты действительно так считаешь? — спросил я, удивленный серьезным и необычайно взвешенным тоном Шама.

— Да, я убежден в этом. Они дают, когда мы берем. — Он с нажимом произнес два последних слова.

— Да неужели? — меня все больше и больше забавлял этот разговор.

— Несомненно. Кстати, это имеет непосредственное отношение к «Игроку». Ты помнишь последнюю жену Достоевского?

— Ту, что умерла, когда он писал «Записки из подполья»? — глупо ответил я, словно выставляя напоказ культуру, к которой всегда относился наплевательски.

— Нет, последнюю, ту, при которой он написал все свои большие произведения — Анну Григорьевну, — произнес Шам с подчеркнуто правильной интонацией, чтобы показать мне — эта мысль пробудила во мне глухое раздражение, — что он в совершенстве владеет русским языком, — и от этого я почувствовал себя униженным. — Так вот, — продолжил он: — Вся жизнь Достоевского с этой чудесной женщиной проходила… и прошла… под знаком игры. Ты знаешь, что этот фанатик рулетки ездил играть на немецкие курорты…

— Которые он называл Рулетенбург, — не удержался я от замечания, и снова пожалел об этой пошлой попытке продемонстрировать свой культурный уровень.

— Совершенно верно! Забрав те скромные деньги, которых им едва хватало на жизнь в Женеве, этот безумец в разгар зимы отправлялся играть в Баден-Баден. Он спускал все до последнего гроша и даже закладывал пальто, чтобы продолжать играть, проигрывать и падать к ногам своей Анны, которая не только прощала его, но даже посылала ему те деньги, которые тайком откладывала на питание детей…

— Шам, ты слишком сентиментален…

— Погоди, это еще не все. Мы непременно прослезимся, но с Достоевским это совершенно естественно, не так ли?

Наши женщины все той же легкой походкой шли впереди нас по освещенному саду, и Шам продолжал говорить — я бы сказал со странным упорством — об «Игроке», объясняя, что этот роман Достоевский писал в порядке особой срочности, отложив на время работу над «Преступлением и наказанием», чтобы завершить историю о «страсти к игре», как он сам называл ее. Таким образом, он надеялся избавиться от ужасного контракта со своим издателем…

— Чтобы ускорить процесс своего литературного спасения, — продолжал Шам с необычным возбуждением в голосе, которого я никогда раньше за ним не замечал, — Достоевский решил продиктовать текст юной стенографистке[65], рекомендованной ему друзьями. Эта диктовка продолжалась двадцать шесть дней… двадцать шесть дней, за которые выкристаллизовалось взаимное любовное чувство, а роман стал для Достоевского несравненным орудием соблазнения. Замечательно, правда?

— Хм… Для меня, знаешь ли, Достоевский…

— Вот почему «Игрок» — книга удивительно игровая и даже ребяческая, — продолжал Шам, делая вид, что не заметил иронии в моих словах. — Это, прежде всего, роман-обольщение. Несмотря на тревожное, мрачное начало, он завершается на оптимистичной ноте, и потому в один прекрасный день Достоевский прекратил диктовать и неожиданно спросил у своей молодой помощницы, что бы она сказала, если бы рано состарившийся писатель, жизнь которого сложилась трагически и который, возможно, обладает талантом — это его собственные слова, я знаю их наизусть, — добавил Шам почти извиняющимся тоном, — так вот, если бы этот писатель, продолжал Достоевский с дрожью в голосе… если бы этот писатель влюбился в молодую девушку… представьте, что этот человек — я, и я признался вам в любви и предложил стать моей женой, что бы вы мне ответили?