Солдат не волновался бы, если бы земельный вопрос решился в его отсутствие в пользу крестьянства. Он прекрасно понимал, что при разделе земли государственные органы не забыли бы о нем, если бы были народными по своему характеру. Но отсрочка решения земельного вопроса сверху создавала опасность попыток его решения снизу путем стихийного захвата помещичьих земель и собственности. Тогда восторжествовал бы принцип «кто смел, тот и съел». Результатом стало бы бегство солдат с фронта, чтобы не опоздать на «черный передел». Такой исход могло бы предупредить только успокоение крестьян в деревне и на фронте с помощью правительственных мер, доказывающих, что на этот раз передача земель крестьянам будет проведена со всей серьезностью. Слишком долгая задержка сбивала людей с толку и пробуждала старое недоверие. «Рабочие получили восьмичасовой рабочий день безо всякого Учредительного собрания, потому что знали, как нажать на хозяев; давайте-ка мы сами нажмем на помещиков». И нажим начался, причем серьезный. Ему способствовала бездеятельность правительства.
Кроме того, существовал третий жизненно важный вопрос: национальный.
Что касается поляков, то правительство понимало значение этой проблемы. Оно издало специальный манифест о создании полностью независимой этнографической Польши, в состав которой войдут три части: русская, австрийская и немецкая. Однако оно втискивало эту прекрасную идею в сомнительные рамки панславизма. Польша должна была заключить союз с Россией и присоединиться к общему «плану борьбы против воинствующего германизма». «Вступление в добровольный военный союз с Россией позволит Польскому государству стать прочным щитом против давления, которое Германия и Австро-Венгрия оказывают на славян». Политическую структуру Польши должно было определить «Учредительное собрание, созванное в польской столице». Одновременно русское Учредительное собрание должно было определить западные границы России, необходимые для создания независимого Польского государства.
Это казалось большим достижением на пути к русскому либерализму. Ранее только одна партия, партия эсеров, отказалась от принципа объединенного всероссийского Учредительного собрания и говорила об «Учредительных собраниях» во множественном числе. Из этого принципа вытекало требование проведения Учредительного съезда финского сейма, а также установления новых отношений путем добровольного соглашения российского и финского Учредительных собраний.
Однако Временное правительство по этому пути не пошло. Оно долго и упрямо торговалось с финнами, отменило все царские указы, принятые в нарушение финской конституции, пообещало «развить конституцию Финляндии и утвердить на сейме расширение ее бюджетных прав, включая право вводить собственные таможенные пошлины». Еще более непримиримую позицию оно занимало по отношению к литовцам, требовавшим административной автономии, и украинцам, которые настаивали главным образом на украинизации школ, судов и административного делопроизводства, а также на назначении специального комиссара по украинским делам во Временном правительстве.
Милюков, по инициативе которого Польше пообещали полную независимость, объяснял, что требования поляков и финнов более неопровержимы, чем требования других национальностей; кроме того, их военное положение было совершенно разным. В случае сухопутных операций Германии Финляндия обеспечивала прямой выход на Петроград. Польша же была полностью оккупирована немецкими войсками; манифест Временного правительства укрепил надежды поляков и усилил их сопротивление немецким и австрийским попыткам создать польскую армию в полмиллиона штыков и привязать Польшу к новому союзу Германии и Австро-Венгрии. Распространение аналогичных прав на другие национальности России, не диктующееся столь же неотложными причинами, предопределило бы будущее устройство страны, а потому должно было быть отложено до Учредительного собрания6.
Милюков упорно стоял на своем. Его позиция была пустой, беспринципной, оппортунистической и потенциально опасной. Она подрывала веру в искренность его признания независимости Польши и показывала, что согласие на эту независимость является результатом военного и политического соперничества с Германией и Австро-Венгрией. Она не содержала никаких новых принципов, с помощью которых революция могла решить национальную проблему в целом, принципов, которые могли означать только федерализм, превращение России в Соединенные Штаты Восточной Европы, Сибири и Туркестана. Вместо того чтобы дать надежду угнетенным народам России, вместо того чтобы медленно, но верно начать «освобождать центральное правительство от тяжести внутренних дел» во всех национальных и культурных областях, Временное правительство снова спряталось за спину Учредительного собрания, руководствуясь все тем же принципом «ничего не определять заранее». Оно забыло, что останавливаться на полпути в то время, когда у малых народов происходит резкий рост национального самосознания, означает подталкивать их к сепаратизму. Похоже, угроза присоединения к врагу становилась лучшим оружием в борьбе за национальные права.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Таким образом, в рабочем, крестьянском и национальном вопросах цензовое правительство продемонстрировало свою полную беспомощность. Оно не только не решило ни одного из них, но еще сильнее затянуло гордиев узел, завязанный старым режимом. И финальным аккордом стала его неспособность решить совершенно другую, но не менее насущную проблему: проблему войны, мира и внешней политики в целом.
Глава 11
Временное правительство и его внешняя политика
В своих «Днях» Шульгин рассказывает, как во время уличных беспорядков февраля 1917 г. Керенский влетел в комнату Временного комитета Государственной думы, поставил на стол портфель, воскликнул: «Спрячьте их! Это тайные договоры с нашими союзниками!» – и убежал. В общей сутолоке места, где можно было бы спрятать секретные документы государственной важности, не нашлось; портфель сунули под стол, накрытый длинной скатертью.
Картина складывается весьма символичная.
Беспокойное наследство старой царской дипломатии, свалившееся на новую Россию, второпях сунули под стол. Эти тайные договоры были заключены с одними союзниками без ведома других. Одни и те же территориальные приобретения были обещаны разным странам одновременно. Позже в Версале победившие союзники потратили уйму времени на то, чтобы разобраться в этой путанице.
Новая Россия не знала, что делать с таким дипломатическим наследством. Эти договоры отягощали бремя Временного правительства и смущали его демократическую совесть.
Большевики выдвинули кардинально революционное требование: немедленно опубликовать эти документы, чтобы нанести моральный удар мировой войне. Кадеты, предводительствуемые Милюковым, придерживались противоположного мнения: наследник, принимая собственность завещателя, также принимает на себя финансовые права и обязанности последнего. Россия заключила множество международных договоров и не должна была от них отказываться. Объединенная советская демократия, во главе которой стоял блок социалистов-революционеров и социал-демократов, не могла следовать ни за Лениным, ни за Милюковым.
Односторонняя публикация секретных документов Антанты до окончания войны или революции в Германии (которая одновременно обнажила бы тайны дипломатии Вильгельма) нанесла бы удар не столько войне в целом, сколько одной из воюющих сторон. Она взорвала бы Антанту изнутри и вольно или невольно сыграла бы на руку Германии Гогенцоллернов.
Однако советская демократия считала абсолютно необходимым вырваться из сети, в которой царская дипломатия запуталась сама и запутала союзников. Новая Россия была морально обязана отложить на послевоенное время разоблачение всей грязи, бесцеремонной алчности, сатурналии хищнических аппетитов, выраженной в тайных договорах, но только при условии немедленной отмены последних. Изо всех договоров между союзниками должен был остаться в силе лишь один: обязательство завершить войну всеобщим миром, а не эгоистичным сепаратным выходом из мировой войны. Перед новой российской дипломатией вставала труднейшая задача – разработать конкретную позитивную программу всеобщего демократического мира, мира без победителей и побежденных, мира, который не вызвал бы ни шовинистического триумфа, ни ненасытной жажды реванша.