– Не тяни, погоди, я сам, а то и я упаду, – превозмогая страх, уговаривал он друга. Понемногу отползая назад, он тянул онемевшими от усталости руками. Ему, хилому и слабосильному, эта работа была невмоготу. Он лег лицом на лед и лежал, крепко держа ремень. Передохнув, стал уговаривать друга:
– Саш, давай. Саша, ты же сильный.
Сашка заработал ногами, натянув ремень, подтянулся к самому краю полыньи. Свободная его рука легла на лед. Он приподнялся, лед держался. Возможность спастись, надежда, что лед выдержит, удесятерила его силы. Обледенелой пятерней Витька из последних сил потянул на себя друга…
Шатаясь, бежали мальчишки домой. Сашка бежал, падал, а мог бы прекрасно катиться на коньках, но он забыл о них.
Прибежали Сашкины мать и бабушка, заохали и принялись раздевать его. Сестренку послали к соседке за спиртом. А Витька стоял в передней у двери, о нем забыли. Вот из другой комнаты вылетели коньки и громко стукнулись о пол. При виде их глаза у Витьки мечтательно вспыхнули, но тут же погасли.
Разбитое, обессиленное тело ныло, ноги мелко и часто дрожали. Он потихоньку приоткрыл дверь и вышел.
Сашка, уже переодевшись, вспомнил о своем спасителе.
– Ма, где Витька?
Мать выглянула из комнаты.
– Ушел.
Сашка выскочил в переднюю, отвязал коньки, надел старые отцовские галоши и бросился за дверь. Галоши поминутно падали с Сашкиных ног, он схватил их в руки и босиком, по снегу, побежал вдогонку за другом. Догнал, повернул Витьку за плечо и сунул ему в руки коньки:
– На, катайся, насовсем отдаю.
А ну, прыгай!
Витька и Мартын жили в одном дворе. Однажды в воскресенье они пошли в кино, чтобы посмотреть фильм о разведчиках.
– У, знаешь, какая картина! Я второй раз иду. Про войну и про разведчиков. Ты хочешь быть разведчиком? – тараторил болтливый Витька.
– Не знаю, я-то хочу, но разве такие разведчики бывают… – ответил молчаливый Мартын.
– Ха, не знаешь. А я вот буду. Эх, каким я буду разведчиком, смелее всех и сильнее всех, – хвастался Витька. – У меня недаром имя Виктор – мама говорит, что в переводе на русский язык значит победитель, понял?!
– Да, – грустно сказал молчаливый Мартын, потому что его имя ничего не значило в переводе.
На углу последнего квартала перед кинотеатром мальчишек встретили хулиганы.
– Стой, деньги есть?! – сказал здоровенный переросток, главарь шайки.
– Нет, – растерянно ответил побледневший Виктор.
– А ну, прыгай! – приказал главарь.
Виктор послушно запрыгал. В карманах его ничего не звенело.
– А теперь ты? – подступил главарь к Мартыну. Мартын молчал.
– А ну, прыгай!
– Не буду, – тихо сказал Мартын.
– А по шее хочешь?
– Не буду, – решительно повторил Мартын.
– Тогда получай, – сказал главарь и ударил Мартына.
– Вы что делаете? – закричал проходивший мимо мужчина, и хулиганы убежали прочь.
Мартын молча вынул из кармана пятак, приложил его к синяку и пошел дальше.
– А я их обдурил, смотри, у меня деньги в платочек завернуты, поэтому и не звенели, – заглядывая Мартыну в глаза, похвастался Виктор.
Мартын молчал.
Подошли к кассе.
– Мне первый ряд, – сказал, просовывая деньги в окошко, Виктор.
– А мне десятый, – сказал Мартын.
– Ты же всегда любил первый ряд, почему ты взял десятый? – заикаясь, спросил Виктор.
– Я не хочу сидеть с тобой рядом, – спокойно ответил молчаливый Мартын и первым вошел в двери зала.
Братья
Сумрак сиреневыми кляксами растекался в подворотнях. Стихал светлый весенний закат.
Накупавшись на море, братья возвращались домой, перекинутая через плечо, надутая до звона черная автомобильная камера словно проглотила маленького Сашку. Были видны лишь льняные от солнца вихры да коричневые ноги, резво перебирающие вслед за старшим братом.
– Леш, а какой наган лучше – дамский или недамский?
– Не знаю.
– Леш, а в Африке весь год можно купаться?
– Да.
– Леш, а ты до пароходов доплывешь?
– Отстань.
– Ну, последний вопрос, самый препоследний! – клянчил Сашка. Пока они шли от моря, он успел замучить Лешку своей бесконечной болтовней.
Мальчишки вошли во двор. Под белыми акациями азартно стучали костяшками домино дворовые козлятники. Собравшись в кружок, судачили соседки. На каменных ступеньках крыльца, натянув на коленки подол цветастого платьица, сидела длиннокосая Юнка с тайным романом в руках: девчонке не терпелось скорее все узнать.
Лешка пропустил брата вперед. Незаметно поддернул штаны, пригладил чуб. Юнка подняла мохнатые ресницы и лукаво сощурила большущие зеленые глаза.
Каждый раз, когда она смотрела на Лешку, у мальчишки пересыхало во рту. Если бы кто-нибудь спросил у него, какие у Юнки глаза – зеленые, синие, карие, – Лешка не смог бы ответить. Просто глаза у Юнки такие, что, когда идешь под ее взглядом, ноги цепляются друг о дружку. В эти минуты Лешка ненавидел и ее, и себя. Он боялся, что когда-нибудь, на смех всему двору, споткнувшись, брякнется перед Юнкой. Он избегал своей соседки. Но в засаде мог смотреть на нее долго-долго, как на голубей в высоком небе. А ночами он летал с Юнкой вокруг солнца, и было горячо и сладко.
– Вода теплая? – покусывая кончик темно-золотой косы, равнодушно спросила девчонка.
– Тепл… – буркнул Лешка.
– Да, сказал… холодная вода. Знаешь, Юнка, как лед. А мы с Лешкой все равно скупнулись, – уточнил словоохотливый Сашка.
– Садитесь, – подвинулась Юнка и потянула Лешку за руку.
– Ну, садись! Ты что, на меня злой?
– Я не злой… – сдавленно протянул Лешка.
– Мы знаешь, как ныряли, во! И на спинке плавали, и по-собачьи. Ух, мировски было! На спинке Лешка… Я на камере… А девчонки – бояки, ни одна не купается. Пищат, что холодно… Вот да! – тараторил Сашка, радуясь, что брат его не одергивает.
Больше всего Лешка боялся, как бы он не умолк. Но по каплям пота, выступившим на кончике конопатого Сашкиного носа, понял, что бояться нечего – теперь остановить его можно только силой.
«Как здорово пахнут акации!» – почувствовал вдруг Лешка. Тихие и таинственные, они бессильно склонили ветви под белой тяжестью аромата. За все свои четырнадцать лет Алексей впервые заметил, как сильно и чудно пахнут их белые гроздья.
Зазвенело, разбилось оконное стекло. Закричал родной женский голос. Сашка смолк и прижался к брату. Камера выскользнула у него из рук и, покатившись по ступенькам, гулко шлепнулась на асфальт. Кумушки-соседки, словно по команде, разом повернули головы. На миг перестали щелкать костяшки домино и… застучали снова.
«Опять пьяный», – с тоской заколотились мальчишечьи сердца. Лучше бы Лешка споткнулся и упал перед Юнкой, что угодно, лишь бы не этот обжигающий душу стыд.
Хриплый голос отца выкрикивал бессвязные ругательства. Все, все, все во дворе слышат, какими словами он оскорбляет мать.
Как защитить ее, как доказать всем этим притихшим, любопытным людям, что и мать, и отец, да, да, и отец – хорошие, умные, добрые. Отец любит мать. Они с Сашкой не раз видели, как он целует ей руки и, помрачнев, говорит:
– Как рано ты поседела, мамка. Умница моя!
Отец!
Он все умеет и все знает. Ему даже о Юнке рассказать можно, он поймет. Когда он трезвый, нет человека лучше его. Каждое мгновение их жизни связано с отцом.
Летом, в воскресные дни, они всей семьей ходили на море. Отец заплывал дальше всех купальщиков, далеко-далеко, за буи запретной зоны, и казался маленькой черной крапинкой на голубовато-зеленом листе моря. А когда отец выходил на берег, зерна капель дрожали у него на плечах и стекали по выпуклой груди солнечными струйками. Чуть побледневший от усталости, он улыбался сыновьям и лукаво подмигивал матери. Сыновья повисали у него на шее, и все видели, что это их отец умеет плавать так далеко. Он прижимал их горячие, усыпанные песком тела к мокрой груди и кружился на месте, и падали все трое на желтый песок, и смеялись звонко на весь берег. А как здорово было нырять, взобравшись к нему на скользкие плечи! Но больше всего Лешка любил плыть рядом с отцом в открытое море. Отец так спокойно, словно нехотя, разводил руками, что Лешка не чувствовал под собой глубины и не думал о том, что они далеко от берега и можно утонуть. Лешка примеривался к отцовскому ритму, и казалось, что не темная многометровая хлябь под ними, а просто шагают они по земле.
В письменном столе отца, в самом дальнем углу, лежат семь золотых кругляшек, привешенных к цветным, полосатым дощечкам, – медали. И орден с красноармейцем в буденовке и с трехлинейкой в руках – орден Красной Звезды. В первые дни войны, шестнадцатилетним мальчишкой, отец сбежал на фронт и разведчиком дошел до Берлина. Но он так редко рассказывает об этом, разве в новогоднюю ночь… Это любимый праздник в семье.
В канун Нового года отец всегда устанавливал в зале елку, до самого потолка, и они с Сашкой помогали ему. В те дни в квартире пахло хвоей, снегом и мандаринами, что приберегала мама к Новому году. Елку опутывали цветными лампочками и дрожкими стеклянными бусами, увешивали блестящими шарами и забрасывали хлопьями белой ваты. В новогодний вечер тушили люстру, и в комнате воцарялся зеленовато-красный сказочный сумрак. Отец открывал форточку, и в комнату залетали снежинки и таяли, долетев до пола, и врывался последний декабрьский ветер, а отец улыбался и говорил: