перестал посещать репетиции, за три версты обходил избушку молодых специалистов, дальними улицами объезжал на тракторе совхозную контору. При встречах на недоумённые вопросы Кропотова и Лукина он давал маловразумительные ответы в виде невнятного мычания апоплексически приударенного, и поскорее удалялся.
Зато юноша преуспел в спортивной ипостаси, до изнеможения тренируясь вечерами и с юношеской, и с мужской футбольной командой райцентра. Наверстал упущенное он и по домашнему хозяйству, перелопатив всевозможные дела, скопившиеся за предшествующий месяц. Если же изредка выкраивался свободный часок, Кондрашов направлялся в Ильск, где бесцельно бродил по ярким, освещённым электрическими фонарями и рекламными огнями улицам, растворяясь в шумной толпе. И воображал, что он уже в Москве и возвращается с тренировки армейской команды.
К ночи Юрий настолько умышленно выматывал себя, что, едва припав к подушке, до утра проваливался в тягучую непроглядную тьму без видений и образов. Лишь в его предрассветные сны удавалось прорваться не до конца опознанной особе девичьего обличья, которую проснувшийся паренёк усилием воли изгонял вон.
Про Кораблёву Кондрашов вспоминал всё реже и реже. Не существовало такой надличностной воли, что заставила бы его вернуться к Стелле хотя бы и в забытьи. И в собственную решимость юноша уверовал безоговорочно и окончательно.
5
Говорят, что для женщины страшнее мышки зверя нет. Для неустрашимого, в общем и целом, мужчины, по макушку влюблённого в женщину, нет ничего страшнее…самой этой женщины. Точнее, угрозы получить от неё отказ. Он цепенеет от предположения об ошибочности шага, за которым последует: или дипломатичное «давайте останемся друзьями», или брезгливое «прошу вас, не надо об этом», или жалостливо-уклончивое «ну что
вы», – и расставание с мечтою навечно.
Разумеется, всё это верно, коли речь идёт о здоровом и полном сил субъекте, а не о мыслящей развалине, которую сама принципиальная возможность получить дамское согласие, в качестве реакции на неосмотрительно прозвучавшее предложение об интиме, способно довести до инсульта сочетанного с инфарктом и обильно разжиженным стулом.
Потому спешу успокоить тех молодых представителей сильного, но безобразного пола, коим образ Стеллы Кораблёвой наряду с симпатией внушил и опасение: она вовсе не представляла собой ни злобную фурию-душемотательницу, ни мужененавистницу, ни коварную бездушную ледышку, ни красивую засушенную воблу. Её надо попытаться понять. Вот что о ней рассказал автору этих строк осведомлённый врач.
«Девушка не была фригидной изначально. У неё отсутствовала врождённая фобия мужчин. Она не страдала соматической патологией. Её психике глубокую травму нанесла трагическая гибель родителей. Факт изуверского убийства мотивированно вызвал в пострадавшей синдром боязни чужого несанкционированного вторжения в её интимную сферу. Потому в плане личного общения она не подпускала чужих ближе «нейтральной полосы», которая у неё стала простираться за пределы обычной нормы.
На этой же почве у Кораблёвой развилась зацикленность на прекрасном прошлом. Если физиологически и интеллектуально она менялась, то в эмоционально-чувственном плане вновь и вновь возвращалась к той счастливой поре, когда она была окружена заботой родителей. Подобная двойственность случается как следствие фрустрации. Эта противоречивость благополучно преодолевается, если человек находит доброго и сильного лидера».
В свете сказанного отчасти становится объяснимым, что внутренний мир Кораблёвой оказался созвучным духовности семнадцатилетнего юноши Кондрашова. Помимо прочего, тот напоминал ей отца и характером, и мимикой, и жестами. Он был таким же смышлёным и обаятельным, и, вместе с тем, иногда отчаянным до безрассудности. Он держался тех же моральных устоев, что ценились в семье Кораблёвых. У него была мощная установка на обретение подлинной культуры, что идёт от здоровой мужицкой породы, нацеленной на самосовершенствование.
Перечисленное удачно дополнялось внешним сходством Кондрашова с Кораблёвым. Особенно на юношеских фотографиях последнего. Это так поразило Стеллу, что при случае она детально выяснила у тёти Полины родословную отца. Общей генеалогии не обнаружилось. Похожесть оказалась игрой случая.
Бог весть какими ещё качествами природа наделила Кондрашова, но общение с ним рождало в Стелле резонанс радости. Выражаясь высоким слогом, он был ей конгениален. Общение с ним рождало атмосферу оазиса. Так совпало. Такой от Фортуны им двоим выпал расклад. И подчас девушку пронзала постыдная догадка, что она не противилась бы сближению с Юрием не только мыслями, чувствами, переживаниями…И её бы, пожалуй, не мутило, как при качке на море…И она, вернее всего, пошла бы на полное взаимопроникновение, если бы…
…Если бы достоинства Кондрашова не имели своего продолжения уже в качестве недостатков. И однажды Стеллу глубоко испугала мысль о том, что она встретилась с тем же балансом «достоинств-недостатков», что не позволили даже её исполинскому по силе духа отцу уберечь семью Кораблёвых от злобных чар. А ведь Юрий если и не был уже мальчишкой, то зрелым мужем ещё точно не стал.
Существовало и второе обстоятельство, также сдерживавшее её. Кондрашов относился к ней как к сверхзадаче, как к цели и смыслу жизни. Слиться с ним, означало создать уравнение с известной величиной: всецело принадлежать ему. Ведь им нельзя было помыкать словно мартовским котом, шляющимся, как попало, по чердакам и крышам: сегодня впустил, завтра выпустил. Кондрашов был равнозначен малой ядерной бомбе с самопроизвольно взводящимся запалом. И это при той жизненной незрелости, при том юношеском инфантилизме, что ярко проявился не только в их размолвке, но и в последующем поведении Юрия.
«Значит, такова комбинация звёздного неба, – прошептала Стелла. – Значит, не судьба…»
И было так, и было бы так, если бы не…котята…
Глава третья
1
Под самый Новый год чёрная, как антрацит, кошка Ночка родила четверых котят. «К мытарствам, – предположила Кондрашова Лидия Николаевна. – Уж и не припомню такого, чтоб в разгар зимы кошка окотилась. В нашей местности это редко бывает».
Мало того, так ещё и сами новорождённые представляли нетривиальное зрелище: если три котёнка оказались приятной дымчато-серой масти, то четвёртый удался рыжим-прерыжим. Тем самым он опроверг бытующую примету, что котики наследуют исключительно окрас матери. Взглянув на него, Лидия Николаевна сходу напела строки из некогда популярной песни:
– Был он рыжим, как из рыжиков рагу, рыжим, словно апельсины на снегу…
– Ага! – согласился с ней Венька, гладивший котят. И засмеялся: – Рагу из рыжиков!
Три недели спустя одномастная троица милыми пушистыми комочками уже пыталась робко прогуляться близ печки на неуверенных лапках. Венька присвоил каждому из сереньких «колобков» ласковые клички соответственно полу и экстерьеру: Кеша, Барсик и Муся. Четвёртого же котёнка он окрестил, как тот того и заслуживал, наитипичнейшим для котов названием – Васькой.
Васька был некрасивым и нелюбимым уродцем: худющий, точно мини-велосипед, к которому вместо фар прикрутили агрессивные глазёнки, безостановочно рыскающими в поисках того, что плохо лежит. Шерсть у него торчала клочками, отчего создавалось впечатление, что он сначала подрался в ином из миров на помойке с собаками, а уж потом появился на свет божий. Васька даже у альтруиста