Конечно, я была дурой: знание языка не должно зависеть от обстоятельств. Но достаточно часто бывая в Париже, я волей-неволей начинала запоминать какие-то слова, выражения. Я понимала, что говорят, но общаться не могла. Зато на пальцах я объяснялась гениально.
У меня завязывались новые знакомства, зарождались дружеские отношения. Я познакомилась с семьёй Целковых, с Оскаром Рабиным – это всё было интересно. Я возила вещи не только от Лидии Владимировны, просили многие. Меня спрашивали: «Валя, вы можете взять дублёнку?» – «Но, вообще, я уже везу 3 дублёнки разным людям…» Молчание. Я соглашалась: «Приносите». Люди пришли на вокзал, я сказала: «Бросайте дублёнку на вторую полку, и пусть она там лежит!» Они бросили, там она так и ехала.
У меня был такой случай. Когда одна знакомая (её дочь Леночка вышла замуж за француза) меня попросила: «Валя, вы можете взять брошку с бриллиантами?» – я отпрянула: «Вы что?! Если меня поймают с этой брошкой, мне будут полные кранты!» – «А книги можете взять?» – «Могу». Я везла книги и сумку с зимними сапогами. И когда в купе ко мне подошёл таможенник и, ткнув в вещи, спросил: «А что здесь?» – я спокойно ответила: «Это – книги, а здесь – сапоги».
Я всё привезла, и Леночка приехала, чтобы забрать и передать что-то для мамы. Только задним числом они мне признались: «Валь, а мы в сапоги эту брошку положили!» К счастью, я этого не знала, поэтому вела себя с таможенником спокойно и интонация не могла меня подвести.
Интересно, что эти проводники менялись в пути. Вот мы ехали по России – это был один человек, а когда пересекали границу – уже другой человек! Клянусь, именно так всё и происходило. Какое-то фантастическое перевоплощение! На нашей территории раздавались команды: «Закрыть окно!», во всём сквозило пренебрежительное отношение к людям. Но как только мы оказывались за границей, проводник говорил: «Итак, кому чаёк? Кому водочки? Кому пиво?» Это был совсем другой человек. Когда я это поняла, хохотала до слёз.
«Трясли» меня только один раз. Вообще ко мне таможенники очень хорошо относились, кроме одного. Тот был просто жуткий.
Ехать в Париж с пустыми руками было неприлично. Но что я могла привезти в подарок? Хохлома интересовала только любителей русского, например Женевьеву. А Лидия Владимировна мне сказала: «Валя, ничего не надо, но если вам удастся привезти чёрной икры, я буду рада». Я покупала эту икру в хорошем гастрономе и перекладывала её в баночку из-под майонеза – это не считалось криминалом, потому что икру в таком виде продать уже нельзя, а можно только подарить или съесть.
Когда я впервые привезла икру, Лидия Владимировна сказала: «Да, да, да, хорошо; это я беру в подарок, а за это я заплачу». У нас стал такой небольшой, как говорится, бизнес. Потом подруга Лидии Владимировны предложила: «Вот если на будущий год вы привезёте, то я тоже куплю». И однажды я уже притащила четыре баночки и очень волновалась. Одну-две – ещё как-то, а вот когда четыре, то это уже много. Я везла килограмм, расфасованный по майонезным баночкам. И когда мы переезжали границу, то пришёл какой-то таможенник, который по моему виду сразу понял, что я волнуюсь. И он сказал: «Выйдите из купе».
Я вышла. И он начал смотреть мои вещи. Я рванулась в купе, и он рявкнул: «Стоять!!!» Это было гениально. И я осталась у окна, в коридоре. А он пересмотрел все вещи и увидел четыре баночки. Я сказала: «Вот это и есть мой криминал». Таможенник с какой-то брезгливостью отбросил коробку с икрой. И стал все мои вещи просто руками прощупывать. Я села рядом и спросила: «А что вы ищете?» – «Где ваше золото?» – «Какое? Откуда?» А они на ухо очень натренированы: моментально улавливают, когда человек говорит правду, а когда лжёт. И таможенник ещё пошуровал в моих вещах, но у меня действительно ничего не было, но говна я наелась – не то слово.
В Париже я отдала свою «контрабанду» Лидии Владимировне.
Потом я перестала уже у неё жить, потому что мне какие-то знакомые давали шестиметровую комнату. Это была маленькая квадратная комнатка, по-моему, даже без холодильника. И мне сказали: «Если ты от этой комнаты потеряешь ключ, то ты больше никогда сюда не попадёшь, и вообще никто не войдёт…» Я до сих пор помню, что ключ у меня висел на шее.
В этой комнате я часами читала запрещённые в СССР книги. В Париже я буквально набрасывалась на запрещённую у нас литературу, читала запоем и говорила себе: «Валя, что ты читаешь? Там, за окном, Париж, иди на улицу, а не сиди в четырёх стенах!» Но оторваться было невозможно.
Париж. Лидия Владимировна. Я говорила, что очень ее люблю
Вообще я скажу, что я близорукая, между нами говоря, потому что я читала запоем в родной Сибири всё, что попадёт в руку: Чехова, Пушкина. И потеряла глаза, зрение стало минус четыре. А вообще все близорукие люди мир видят иначе, у них граница совсем близко, дальше они не видят, поэтому неизвестно, что там происходит, если смотреть на мир без очков. А без них всё видимое находится где-то на расстоянии вытянутой руки. Я близорука, поэтому вижу близко, и это накладывает на характер какой-то свой отпечаток. Ну как сказать? Ты находишься всё время в своей скорлупе, на расстоянии вытянутой руки, и туда уже, в мир, не выходишь. Поэтому я не могу назвать себя смелой, как раз смелости мне всегда не хватало.
Но было во мне, наверное, что-то такое (не знаю, как назвать), что позволяло мне жить в большом Париже одной, с этими ключами, которые висели на шее.
Чтобы не тратить на еду деньги, которых всегда было в обрез, а так хотелось купить что-либо себе или Ксюше в Париже, я в Москве делала заготовки на каждый день. Ну, это же не придумать!
Я раскладывала по пакетикам свой сухой паёк: печенье, яблоки, какие-нибудь консервы, сухую колбасу. И у меня на все дни были заготовлены эти брикеты. Я никогда не тратила деньги на еду, всё везла из Москвы. Во Францию я отправлялась с определённой сумкой, в которую всё можно было уложить.
В Париже на вокзале меня встречала Лидия Владимировна, которая тогда ещё была женщина в силе, и все сумки эти мы пёрли вдвоем. Брали какую-то коляску и допирали до такси, за такси расплачивалась Лидия Владимировна. И она видела, что я, конечно, берегу каждый франк и не знаю, на что его лучше потратить: и это хотелось, и то хотелось. У нас ведь ничего не было.
И у меня всегда первая парижская неделя проходила в состоянии глубокой депрессии. Лидии Владимировне я этого не показывала. Я не знаю, почему я впадала в депрессию, но ничего не могла с собой поделать.
Вспоминается очень характерный эпизод, когда однажды я впервые попала в шикарный магазин «Галери Лафайет». Я ходила по всем этажам, и это изобилие, эти горы вещей, этот выбор на любые деньги просто убивал наповал. Всё начинало плыть перед глазами: платья, юбки, блузки, сумки. Я вышла и почувствовала, что меня тошнит. Судорогой сводило желудок. Жуткое ощущение!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});