Потом она надменно проговорила:
— Слушаю вас.
Ответа не последовало. Борис Сергеевич точно не видел старухи. Миша был восхищен его выдержкой. Вот что значит настоящий руководитель! Ничего не говорит, не произносит ни слова, а приказывает… Вот кому следует подражать!
И только тогда, когда “графиня” сделала еще несколько шагов и очутилась на одной ступеньке с Борисом Сергеевичем, он сказал:
— Я директор московского детского дома номер сто шестнадцать. Разрешите узнать, кто вы.
— Я хранительница усадьбы, — объявила старуха. — Прекрасно, — сказал Борис Сергеевич. — Есть предположение организовать здесь детскую трудовую коммуну. Я бы хотел осмотреть дом.
Старуха вдруг закрыла глаза. Миша испугался. Ему показалось, что она сейчас умрет. Но ничего со старухой не случилось. Она постояла с закрытыми глазами, потом открыла их и сказала:
— Этот дом — историческая ценность. Я имею на него охранную грамоту.
— Покажите, — сухо проговорил Борис Сергеевич.
Старуха вытащила из-под платка бумагу, подержала ее в руках и протянула Борису Сергеевичу. Тот взял и, по своему обыкновению недовольно морщась, начал читать.
Подавшись вперед и скосив глаза, Миша из-за плеча Бориса Сергеевича тоже заглянул в бумагу.
В левом углу стоял большой расплывшийся штамп, точно наляпанный фиолетовыми чернилами. Текст был напечатан на пишущей машинке. Сверху крупно: “Охранная грамота”. Ниже, обыкновенными буквами: “Удостоверяется, что жилой дом в бывшей усадьбе Карагаево, как представляющий историческую ценность, находится под охраной государства. Всем организациям и лицам использовать дом без особого на то разрешения губнаробраза воспрещается. Нарушение охранной грамоты рассматривается как порча ценного государственного имущества и карается по законам Республики. Зам. зав. губернским отделом народного образования Серов”. И затем следовала мелкая, но длинная подпись этого самого Серова.
— Все правильно, — сказал Борис Сергеевич, возвращая бумагу, — и все же здесь будет организована коммуна.
— Не извольте мне приказывать, — старуха вскинула голову, — и попрошу больше не беспокоить.
Она повернулась, поднялась по лестнице и скрылась за высокой дубовой дверью.
Борис Сергеевич обошел усадьбу, осмотрел сараи, конюшни, сад, пруд и расстилающиеся за усадьбой поля.
И Коровин тоже долго и внимательно смотрел на поля. Потом Борис Сергеевич сказал:
— Под самой Москвой — и помещики сохранились. На шестом году революции. Удивительно!
Когда они покидали усадьбу, Борис Сергеевич обернулся и снова посмотрел на дом. Остановились и мальчики. В ярких лучах заката бронзовая птица горела, как золотая. Она смотрела круглыми злыми глазами, словно была готова сорваться и броситься на них.
— Эффектная птица, — заметил Борис Сергеевич.
— Самый обыкновенный орел, — презрительно сказал Миша.
— Да? — ответил Борис Сергеевич, но, как показалось Мише, с некоторым сомнением в голосе.
Глава 12
НОВЫЕ ПЛАНЫ
Борис Сергеевич и Коровин уехали в Москву. Через час должны приехать Генка с Бяшкой. Хотя в Мише еще теплилась надежда, что они разыскали беглецов в Москве, он был почти уверен, что именно Игорь и Сева забрали Сенькин плот и поплыли на нем вниз по реке… Но все же вдруг… Приехали Генка и Бяшка и объявили, что Игоря и Севы в Москве нет.
Генка делал вид, что он очень устал, хотя оба мешка тащил Бяшка; Генка взял один перед самым лагерем, чтобы показать, что и он работал.
В мешках оказалось много хлеба: по четверть и по полбуханки и даже две целые буханки.
— Я старался горбушками собирать. — хвастался Генка. — Если мне давали середину, то я говорил: “Нельзя! Плохая выпечка. Может случиться заворот кишок”.
И Генка театрально размахивал руками, показывая, как он все это говорил.
Затем Кит извлек из мешка несколько кульков с крупами, пакет с сухими фруктами для компота и немного муки — вещь очень ценная, потому что из нее можно выпекать оладьи.
— Нам этих круп надолго хватит, — разглагольствовал Генка: — при экономном расходовании — до конца лагеря. Если, конечно, Кит не сожрет вею эту крупу в сыром виде. Вот по линии сахара слабовато. Никто не дал. Зато есть немного конфет.
Эти слипшиеся конфеты Миша распорядился тут же пересчитать и выдавать поштучно: две конфеты в день, к утреннему и вечернему чаю.
Потом Кит вытащил кусок свиного сала, пакет с селедками, топленое масло в вощеной бумаге, десятка два крутых яиц.
В добавление ко всему Генка вручил Мише деньги — тридцать восемь рублей.
— Урожай хороший, — одобрительно заметил Миша. — Видишь, Генка, что значит тебя посылать.
Генка хотел рассказать, кто из родителей что дал, но Миша остановил его:
— У нас все общее, следовательно, кто что дал, не имеет никакого значения. Как только продукты очутились в мешке, они принадлежат всему отряду. И незачем об этом говорить. Лучше расскажи, что ты узнал дома у Игоря и Севы.
— Пришли мы к Севиной маме, — начал рассказывать Генка, — я ей вежливо говорю: “Здрасте!” Она мне тоже отвечает: “Здрасте!” Потом я говорю: “Вот приехали за продуктами”. А она спрашивает: “Как там мой Сева?” Я отвечаю: “Здоров, купается”. “А когда он вернется?” — это она спрашивает. “В самые ближайшие дни”, — отвечаю я. “Зачем?” — “За книгами”. — “Очень хорошо. Передайте ему привет”. Мы попрощались и ушли. Так же, приблизительно было и у Игоря.
— Приблизительно, да не так, — вставил борец за справедливость Бяшка.
— Начинается! — пробормотал Генка.
— А как было у Игоря? — спросил Миша, предчувствуя, что Генка что-то натворил.
— Мы как вышли от Севиной мамы, — начал Бяшка, — так Генка говорит: “Что-то очень подозрительно Севина мама с нами разговаривала. Может быть, Сева уже приехал, прячется от нас, а мамаше своей велел ничего нам не говорить. Нет, у Игоря мы будем умнее, они нас не проведут”. Я его еще предупредил: “Не выдумывай, Генка, а то напортишь”. Ведь предупреждал тебя, предупреждал?
— Рассказывай, рассказывай, — мрачно произнес Генка, — я потом отвечу.
— Ну вот, — продолжал Бяшка, — приходим мы к Игорю, а там бабушка — мама дежурит на работе. “Ну, — шепчет мне Генка, — эту старушенцию мы вокруг пальца обведем”. Я попытался его удержать, но Генка меня не слушает и говорит: “Здрасте, мы к Игорю”. А бабушка отвечает: “Игоря нет, он в лагере”. Тогда Генка подмигивает ей и говорит: “Вы нас не бойтесь. Мы тоже из лагеря сбежали. А теперь нам надо посоветоваться с Игорем, как действовать дальше”. Бабушка хлопает на нас глазами, видно, что ничего не понимает, а Генка все свое: “Давайте, говорит, побыстрее своего Игоря, нам тоже некогда”. Старушка сначала онемела, глотает воздух, потом как завопит: “Батюшки! Значит, наш Игорек сбежал из лагеря! Куда же это он? Да где же это он? Что теперь делать? Надо поскорее матери сообщить! Надо сейчас же в милицию бежать!..” Верно, Генка, так ведь было?
— Ладно, ладно, рассказывай.
— Тут, конечно, Генка перетрусил, стал говорить, что нарочно соврал. Я тоже стал доказывать, что Генка просто пошутил; если бы Игорь действительно сбежал, то мы не брали бы для него продукты. Едва-едва старушку успокоили. Но хоть мы ее на время успокоили, она все равно Игоревой маме все расскажет. Вот увидите!
— Ты безответственный человек, Генка, — с сердцем сказал Миша, — тебе ничего нельзя поручить! Мало того, что Игорь и Сева из-за тебя сбежали, ты еще их родителей разволновал. А ведь предупреждали, тебя! Теперь всё! Найдем ребят и выгоним тебя из звеньевых.
— Как же так? — плаксиво пробормотал расстроенный Генка. — Я комсомолец, я назначен…
— Тем более, что комсомолец. Безобразие! Что ему ни поручи — все наоборот делает!
Глава 13
ХУДОЖНИК-АНАРХИСТ
Итак, беглецов надо искать на реке. Ясно: они уплыли на Сенькином плоту. И, конечно, вниз. Какой им смысл подниматься против течения?
На чем же гнаться за ними? Готового плота нет, да и движется плот слишком медленно. Значит, надо плыть за ними на лодке. Ее можно достать на лодочной станции. Но ведь лодочник заломит такую цену, что никаких денег не хватит!
Есть еще лодки у некоторых крестьян, но кто даст? Особенно нравилась Мише одна лодка, хотя и четырехвесельная и нелепо раскрашенная, но небольшая, быстроходная и легкая. Она принадлежала странному человеку, который жил в деревне у своей матери и именовал себя художником-анархистом. В чем заключался его анархизм, Миша не знал. Он видел его два раза на улице. Художник был пьян и то бормотал, то выкрикивал какие-то непонятные слова. Это был маленький голубоглазый человек лет тридцати, вечно небритый и вечно пьяный.