МЕТР ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВА
Женский рост — метр восемьдесят два!Многие поклонники, едвадоходя до плеч, соображали,что смешно смотреть со стороны,что ходить за нею — не должны.Но, сообразивши, продолжали.
Гордою пленительною статью,взоров победительною властью,даже, в клеточку с горошком, платьемвыделялась — к счастью и к несчастью.
Город занял враг войны в начале.Продолжалось это года два.Понимаете, что же означаликрасота и метр восемьдесят два?
Многие красавицы, помельчеростом, длили тихое житье.Метр восемьдесят два, ее пометя,с головою выдавал ее.
С головою выдавалвражьему, мужчинскому наскоку,спрятаться ей не давалза чужими спинами нисколько.
Город был — прифронтовой,полный солдатни, до женщин жадной.
Как ей было с гордой головой,выглядевшей Орлеанской Жанной,исхудавшей, но еще живой?
Есть понятие — величье духа,и еще понятье — голодуха.
Есть понятье — совесть, честь,и старуха мать — понятье есть.
В сорок третьем, в августе, когдагород был освобожден, я сразузабежал к ней. Помню фразу:горе — не беда!
Ямой черною за ней зиялиэти года два,а глаза светились и сиялис высоты метр восемьдесят два.
СЕБАСТЬЯН
Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,мне известным уже три месяцаСебастьяном Барбье.На ничейной земле, в проломезамка старого, на соломе,в обгорелом лежим тряпье.
До того мы оба устали,что анкеты наши — деталинезначительные в той большой,в той инстанции грандиозной,окончательной и серьезной,что зовется судьбой и душой.
До того мы устали оба,от сугроба и до сугробацелый день пробродив напролет,до того мы с ним утомились,что пришли и сразу свалились,Я прилег. Он рядом прилег.
Верю я его антифашизмуили нет — ни силы, ни жизнини на что. Только б спать и спать.Я проснусь. Я вскочу среди ночи —Себастьян храпит что есть мочи.Я заваливаюсь опять.
Я немедленно спать заваливаюсь.Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.Сон — о Дне Победы, где, пьянот вина и от счастья полного,до полуночи, да, до полночион ликует со мной, Себастьян.
К ПЕРЕСМОТРУ ВОЕННОЙ ИСТОРИИ
Сгинь! Умри! Сводя во гневе брови,требуют не нюхавшие кровиу стоявших по плечи в крови:— Сгинь! Умри! И больше не живи!
Воевал ты, да не так, не эдак,как Суворов, твой великий предок,совмещавший с милосердьем пыл.И Кутузов гениальней был.
Ты нарушил правила морали!Все, что ты разрушил, не пора липравежом взыскать! И — до рубля!Носит же таких сыра земля!
Слушают тоскливо ветераны,что они злодеи и тираны,и что надо наказать порок,и что надо преподать урок.
Думают они, что в самом делесгоряча они недогляделии недоучли в пылу атак,что не эдак надо бы, не так!
Впрочем, перетакивать не будем,а сыра земля по сердцу людям,что в манере руд или корнейгода по четыре жили в ней.
«Хорошо было на войне!..»
Хорошо было на войне!Теплопо весне,морозно — зимой.Это, кажется, безвозвратно прошло,только я вернулся домой.
Хорошо было на войне!Держисьдо конца. Отступать — не смей.Но и жизнь на войне — настоящая жизнь.Но и смерть — настоящая смерть.
Хорошо было на войне.С тех портак прекрасно не было мне.Подводя итог, я до сути допер:хорошо было на войне.
ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
На фронте, в штабах, месяц службысчитался за три.На передовой месяц службысчитали за год.И только в тылу месяц службысчитали за месяц.Но даже в тылу было ясно,что месяц — это месяц.
В армии подполковникбыл ниже всех полковникови выше всех майоров.Будучи майором,я был выше всех капитанов,так же как все капитанывыше всех лейтенантов.
Ордена и медалис нашивками за ранение,конечно, вносили поправки,но не нарушали системы.
Демобилизовавшись,я выломился из старейшейзнаковой системы,что старше всех алфавитов.
Я начинал сначала,я действовал с иероглифамиразмытыми, хуже метокна простынях больничных.
В самом деле,что такоехорошая рифма?
И если договоритьсяо том, что это такое,то все-таки что такоехорошее чувство?
И что такое поэзия,пусть даже не хорошая,а просто — поэзия?
Какие знаки различияносит Медный Всадник?
НОЧНОЙ ТАКСИСТ
Я ночной таксист. По любомузнаку, крику я торможу,открываю дверцу любому,и любого я отвожу.
Я обслуживаю стихами,как таксист — такси, всех подряд,а расплачиваются — пустяками,очень скупо благодарят.
Я — ночной таксист. Среди ночи,пополуночи в мрак и тьмутормозну на крик что есть мочи,и открою дверцу ему.
Кто он, этот читатель ночной,для чего я ему понадобился,может быть, он просто полакомилсязанимательной строчкой одной?
Может быть, того не планируя,я своею глухою лироюдал ответ на глухой вопрос,до которого он дорос?
Я ночной таксист. За спинойпассажир словоохотливый,видный в зеркало очень отчетливо,поболтать он хочет со мной.
ХВАЛА И ХУЛА
И хвала и хула,но не похвала и не ругань,а такая хвала и такая хула,что кругами расходится на всю округуто малиновый звон,то набатные колокола.
Выбирая пооскорбительней фразыили пообольстительнее слова,опускали так сразу,поднимали так сразу,так что еле душа оставалась жива.
Всякий раз, когда кто-нибудь разоретсяили же разольется воспитанным соловьем,почему же — я думал — он не разберется.Сели, что ли, бы рядом, почитали вдвоем.
Но хвала нарастала,и в темпе обвалавслед за нею немедляхула прибывала.А когда убывалапоспешно хвала,тоже в темпе обваларевела хула.
Раскачали качели,измаяли маятник.То заметен ты еле,то как временный памятник.День-деньской,весь свой векто ты грязь,то ты князь,то ты вниз,то ты вверх.
Из листка,ураганом, сорвавшим листок,и тебя по морям-океанам мотает:то метет тебя с запада на востокили с юга на север тебя заметает.
«Унижения в самом низу…»