лишь малая цена. «Ведь только рискуя головой ежесекундно, начинаешь испытывать чувство жизни по всей его остроте. Без этого жизнь – пустое прозябание». Он просил мать на случай, если его убьют,
обрести утешение в том, что сын твой хотел быть гражданином своей родины на деле и погиб, не прячась за чужие спины, а прикрывая собой других. Мама, вспомни маленькую Бельгию, вспомни стоны польского пограничного населения, вспомни несчастную страну, героев Черногории и Сербии.
«Действительно, – писал он в конце, – не все ли равно: дожить до 50-60 лет, болеть последние 10 лет и, узнав до дна всю подлость жизни, умереть на кровати, промучившись изрядно, или погибнуть в 21 год с сознанием исполненного долга?» 6 (19) января 1916 года Володя погиб, раненный шрапнелью[221].
То, о чем писал Володя, вдохновляло на решительные поступки множество русских солдат во время войны: уверенность в том, что война велась за правое дело, чувство, что они защищают слабых от нападок немецкой военщины, солидарность с русским народом. Но когда пошел третий год войны, людям стало все труднее поддерживать в себе боевой дух, и армия быстро лишалась розовощеких идеалистов вроде прапорщика О-ва. Терпение повсеместно начинало иссякать, как поется в одной солдатской песне 1916 года, «печально, будто набегают волны в океане»:
Шли Карпатскими горами,
Шли победу добывать.
Ничего мы не добились,
Нам пришлося отступать.
Много пало наших братьев,
Много крови пролилось
За немецкое начальство,
Что в России развелось.
Когда продали Варшаву,
Там был немец-генерал.
Он набил карман деньгами
И, непростившися, удрал.
Вот горит кругом Россия,
Немец крепко наступал —
Мирных жителей со страхом
В глубь России угонял.
Чтой-то будет, братцы, дальше?
Стонут матери-отцы,
Стонут жены, стонут сестры…
Не прийдут домой бойцы…
[Падучев 1931: 34–35].
Проблемы боевой мотивации и солдатского морального духа, подчеркнутые этими двумя весьма различными реакциями на европейский катаклизм, были лишь частью более обширных вопросов о том, насколько Россия способна и как будет вести войну после Великого отступления. Джон Хорн, собравший авторитетный том, выдвигает предположение, что в середине Первой мировой войны вся Европа встала перед дилеммой мобилизации. Всплеск активности и «самомобилизации», характерный для первых военных месяцев, не предполагал «нового опыта массовых осадных военных действий». Ведение продолжительного конфликта, таким образом, требовало процесса «повторной мобилизации», в рамках которого и государство, и общество разрабатывали новые способы институциональной и психологической самоорганизации перед лицом чрезвычайной опасности. «Истинная суть Первой мировой войны, – утверждает Хорн, – заключается именно в столкновении между национальной мобилизацией и полями траншейной войны с ее индустриализацией истребления» [Horne 1997: 3, 5]. Хорн и его коллеги-ученые заявляют, что этот процесс повторной мобилизации на каждой стадии военных действий происходил по-разному, но что эту базовую дилемму «повторной мобилизации» следует рассматривать в свете таких отличных друг от друга феноменов, как военные мятежи во Франции 1917 года и дебаты военного времени по поводу начального образования в Италии [Fava 1997: 53-70; Smith L. V. 1997: 144-159].
Большинство историков, чьи работы вошли в сборник Хорна, утверждали, что пик повторной мобилизации в Европе пришелся на 1917и1918 годы, период, последовавший за изнурительными боями при Вердене, Сомме и реке Изонцо с их с огромными потерями. Российские исследователи, согласные с предложением Хорна обратить внимание на повторную мобилизацию во время войны, также относят ее к 1917 году —разгар революционных событий, которые грозили перекроить не только военные усилия, но и всю империю и нацию [Holquist 2002: 2]. Конечно, если бы мы захотели подвергнуть изучению невероятные колебания морального духа солдат и гражданских лиц и столь же подвижный «баланс между принуждением и убеждением» [Horne 1997: 195], тогда действительно имело бы смысл поместить в центр внимания период с марта по октябрь 1917 года.
Не следует выпускать из виду важные процессы, которые развивались с конца Великого отступления в октябре 1915 года и до падения монархии в марте 1917 года. В этой и следующей главе я постараюсь доказать, что в действительности потрясение от поражения положило началу периоду повторной мобилизации, в течение которого произошли значительные обновления и преобразования во многих важных областях: в боевой тактике, стратегических целях, росте принудительного труда и расширении общественного надзора со стороны «прогрессивных» деятелей[222]. Эти усилия, сопровождающие повторную мобилизацию, важны сами по себе, но, кроме того, они сформировали контекст, в котором впоследствии разворачивались революции и вторая стадия войны. В то же время эти начинания по укреплению российской армии, российского государства и российского общества проводились в тот момент, когда все эти институты сами находились в состоянии кризиса. Драматическое по накалу соперничество между «обобщающей» программой построения действенной системы военного времени [Horne 1997: 3] и могущественными центробежными силами, разрывающими империю на части, шло практически на равных. Как мы увидим далее, разрушение возобладало над созиданием в самом скором времени, однако труд общественных и политических деятелей не пропал. На обломках империи возникнет объединяющее, интервенционистское государство, нацеленное на мобилизацию и объединение общества в военном духе – возможно, не такое, каким виделось усердно трудившимся ради этой цели мужчинам и женщинам в 1916 году, но все же несущее в себе отпечаток их усилий.
Обновление русской армии
Повторная мобилизация в первую очередь затрагивала армию как таковую. Период после отступления был непростым для офицеров, стремившихся перевернуть развитие военного конфликта. Армия продолжала разрабатывать новые планы его окончания военными средствами, и некоторые из этих планов казались многообещающими. Русские войска одержали победы в Галиции, Анатолии и Персии. Однако в конечном итоге война зашла в стратегический тупик. Люди убивали друг друга, мучились от холода, гнили в грязи, гибли от болезней ради возможности потеснить противника на второстепенной позиции, рискуя потерять более важную, которая могла нести угрозу для малозначимого участника военных действий Центральных держав. Русские солдаты продолжали сражаться со своими противниками – Германией, Австро-Венгрией и Турцией, однако нарастала и антипатия по отношению к собственному руководству. Ф. А. Степун вспоминал один красноречивый пример: кто-то из его друзей «не без гордости» привел его в оперативный отдел армии. Час был поздний, но штабные офицеры все еще усердно трудились. В помещении было тесно от телефонов, рапортов и больших карт, где синим и красным были отмечены линии окопов.
Это было