class="title6">
Колыбельная
Тихо и нежно издалека,
Западный ветер, повей!
И возврати издалека
Милого к нам поскорей.
Не разбудив урагана в пути,
Над озаренной пучиной лети
Лунного света быстрей!
Видишь – в спаленке спит мой маленький, спит.
Тихо и нежно спи-засыпай,
Глазки покрепче закрой —
Спи безмятежно, баюшки-бай:
Матушка рядом с тобой.
Дремлет луна в золотых небесах,
Папин кораблик на всех парусах
Мчится к сыночку домой.
Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.
Эльфийские рожки
На стены замка лег закат,
Над ними горы в яркой сини;
Блистая, скачет водопад,
Лучится озеро в долине.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин – витая, тая, тая…
Прислушайтесь! Из-за реки
Так ясно и неумолимо
Звучат эльфийские рожки
И тают, словно струйки дума.
Труби, рожок, труби! Таинственно-простая
Мелодия, лети – витая, тая, тая…
Любимая! Умолкнет шум
Военных труб и флейт пастушьих;
Но эхо наших смертных дум
Пробудит отклик в новых душах.
Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,
Кружит среди вершин – витая, тая, тая…
Из цикла «In Memoriam»
LIV
О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.
У каждого – свой верный шанс;
Ничто не канет в никуда,
Как карта лишняя, когда
Господь закончит свой пасьянс.
Есть цель, невидимая нам:
Самосожженье мотылька
И корчи в глине червяка,
Разрезанного пополам —
Все не напрасно; – там, вдали,
Где нет зимы и темноты,
(Так мнится мне) для нас цветы
Неведомые расцвели…
Но кто я, в сущности, такой?
Ребенок, плачущий впотьмах,
Не зная, как унять свой страх
В кромешной темноте ночной.
Сонет
Певцы иных, несуетных веков:
Старик Вергилий, что с утра в тенечке,
Придумав три или четыре строчки,
Их до заката править был готов;
И ты, Гораций Флакк, что для стихов
Девятилетней требовал отсрочки,
И ты, Катулл, что в крохотном комочке
Оплакал участь всех земных певцов, —
О, если, глядя вспять на дольний прах,
Вы томики своих произведений
Еще узрите в бережных руках,
Ликуйте, о возвышенные тени! —
Пока искусства натиск и размах
Вас не завалит грудой дребедени.
Frater ave atque vale[6]
Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли,
Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий.
Над смеющейся волною здесь, o Sermio venusto,[7]
Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо.
Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали:
До свиданья, братец милый, frater ave atque vale!
Здесь, среди развалин римских, пурпуровые соцветья
Так же пьяны, так же сладки через два тысячелетья.
И шумит на бреге Гарды над сверканием залива
Сладкозвучного Катулла серебристая олива!
За волнолом
Закат вдали и первая звезда,
И ясный дальний зов!
И пусть теперь у скал замрет вода;
К отплытью я готов.
Пусть медленно, как сон, растет прилив,
От полноты немой,
Чтобы безбрежность, берег затопив,
Отхлынула домой.
Пусть колокол вечерний мерно бьет,
И мирно дышит бриз,
Когда пройду последний поворот,
Миную темный мыс.
Развеется за мной, как морок дня,
Береговой туман,
Когда мой Лоцман выведет меня
В открытый океан.
Эдвард Лир
1812–1880
Лир – общепризнанный классик английской поэзии абсурда. Он родился в Лондоне, в бедной многодетной семье. С юных лет подрабатывал рисованием, иллюстрируя зоологические атласы. В качестве художника-анималиста был приглашен в имение графа Дерби, где раскрылся его дар карикатуриста и автора смешных детских стихов. Его первая «Книга нонсенса», вышедшая в 1846 году, имела огромный успех. В дальнейшем он издал еще две книги нонсенса (так он сам называл жанр коротких стишков, которые впоследствии стали именовать «лимериками»). В связи со слабым здоровьем Лир переехал в Италию. Много путешествовал по Средиземноморью, рисуя пейзажи и продавая свои работы английским туристам. Дружил с лордом Теннисоном и сочинял музыку к его стихам, писал смешные письма друзьям, украшая их портретами самого себя и своего любимого кота Фосса.
Дядя Арли
Помню, помню дядю Арли
С голубым сачком из марли:
Образ долговяз и худ,
На носу сверчок зеленый,
Взгляд печально-отрешенный —
Словно знак определенный,
Что ему ботинки жмут.
С пылкой юности, бывало,
По холмам Тинискурала
Он бродил в закатный час,
Воздевая руки страстно,
Распевая громогласно:
«Солнце, солнце, ты прекрасно!
Не скрывайся прочь от нас!»
Точно древний персианин,
Он скитался, дик и странен,
Изнывая от тоски:
Грохоча и завывая,
Знания распространяя
И – попутно – продавая
От мигрени порошки.
Как-то, на тропе случайной,
Он нашел билет трамвайный,
Подобрать его хотел:
Вдруг из зарослей бурьяна
Словно месяц из тумана,
Выскочил Сверчок нежданно
И на нос к нему взлетел!
Укрепился – и ни с места,
Только свиристит с насеста
Днем и ночью: я, мол, тут!
Песенке Сверчка внимая,
Дядя шел не уставая,
Даже как бы забывая,
Что ему ботинки жмут.