Читать интересную книгу Век невинности - Эдит Уортон

Ачеру казалось непостижимым, что столько времени он был вынужден обходиться без общения с такими одаренными и разносторонними людьми.

У тридцатилетнего учителя лицо было малопривлекательное (Мэй даже назвала бы его невзрачным), но весьма выразительное, — лицо настоящего философа. И хотя держался он просто и раскованно, никто не осмелился бы назвать его фамильярным или развязным.

Отец его, умерший совсем молодым, в свое время занимал скромную дипломатическую должность, и было решено, что сын пойдет по его стопам. Но так как месье Ривьер не без основания считал себя мастером художественного слова, вначале он занялся журналистикой, а затем — писательским делом (в котором, увы, не преуспел). В конце концов, после многочисленных экспериментов и мытарств, о которых он охотно поведал своему собеседнику, его привлекла карьера учителя. Месье Ривьер преподавал в Швейцарии молодым англичанам. Однако, до того, как поселиться среди Альпийских гор, он долгое время прожил в Париже, скитаясь по чердакам и перебиваясь с хлеба на воду. Впрочем, Эдмон Гонкур тоже отдавал предпочтение мансардам, куда приглашал его «вкусить радость общения». Ги де Мопассан как-то в доверительной беседе посоветовал ему никогда больше не браться за перо. (Но даже это показалось Ачеру великой честью!) В Париже месье Ривьер часто гостил у матери Мериме и подолгу общался с самим писателем. Даже невооруженным глазом было видно, что ему всегда приходилось жить в нужде и бедности. И еще он заботился о своих близких — незамужней сестре и матери. Он оставил всякие попытки подвизаться на литературном поприще и, судя по всему, его литературное положение оставляло желать лучшего. Похоже, что им с Недом Винсетом выпал в жизни одинаковый жребий.

Но месье Ривьер в минуту откровения признался, что живет в мире, в котором любому истинному философу всегда отыщется пища для ума. Именно этой драгоценной пищи так не хватало бедному Винсету. Он просто погибал без нее, и Ачер с некоторой завистью смотрел на этого воодушевленного молодого человека, который, несмотря на свою бедность, был счастлив сокровищами своего ума.

«Не правда ли, господин Ачер, интеллектуальная свобода чего-нибудь да стоит? Любая зависимость, в конце концов, порабощает. Вы представить себе не можете, какое счастье не иметь никаких дел с цензурой и литературными критиками! Именно поэтому я оставил журналистику и литературу. Сейчас у меня довольно скучная работа: я даю частные уроки и, время от времени, устраиваюсь к кому-нибудь на должность личного секретаря. Рутины, безусловно, везде хватает. Но зато я имею полное право высказывать собственное мнение и, как это принято у нас во Франции, свободно говорить: „Лично я считаю..“. И каждый волен вступить в интересующий его разговор, не критикуя при этом точку зрения собеседников, если она отличается от его собственной (это не возбраняется делать в уме). Разве что-нибудь может сравниться с настоящей, дружеской беседой? Радость общения для меня превыше всего. А свобода мысли нужна мне, как воздух! Поэтому я, никогда не сожалел о том, что не стал дипломатом или журналистом. Это, по существу, два верных способа добровольно продаться в рабство, — он перевел взгляд на Ачера, закурившего сигарету и продолжал: — Мы всегда должны быть готовы взглянуть правде в глаза, не так ли? А с высоты чердака ее видно лучше всего… Но — шутки в сторону! За жизнь на чердаке тоже приходится платить. И я готов признать, что на старости лет зарабатывать себе на хлеб частными уроками и вообще быть „независимым частником“ на любом поприще почти так же тягостно, как, скажем, служить помощником личного секретаря какого-нибудь состоятельного господина в Бухаресте. Так что временами мне хочется изменить траекторию полета… А как вы считаете, месье Ачер, я мог бы найти себе работу в Соединенных Штатах, скажем, в Нью-Йорке?»

Ачер взглянул на него с изумлением. Молодой философ, общавшийся с Гонкуром и Флобером и по существу живший в мире идей, стремится в Нью-Йорк? Он продолжал ошеломленно смотреть на месье Ривьера, не зная, как объяснить ему, что его безусловное интеллектуальное превосходство и другие преимущества, как ни парадоксально, окажутся существенным препятствием для роста его карьеры в Нью-Йорке.

«Нью-Йорк? Вы хотите именно в Нью-Йорк?» — запинаясь, переспросил он, не в состоянии представить себе, какое доходное место в его родном городе мог бы получить человек, ставящий общение с людьми превыше всего.

Внезапно кровь прилила к желтым щекам месье Ривьера.

«Я… я думал, что в вашей столице интеллектуальная жизнь — более насыщенная, чем здесь, — пробормотал он и, чтобы его собеседник, не подумал, что ищет его протекции, поспешно добавил: — Порой в голову приходят довольно странные мысли. Хорошо еще, когда держишь их в голове, но если хоть одна из них сорвется с языка… Все дело в том, что в настоящий момент я не вижу для себя никакой перспективы».

С этими словами он поднялся с места и непринужденно добавил:

«Кстати, миссис Карфри, вероятно, ожидает, что я провожу вас наверх».

Весь остаток вечера у Ачера не выходил из головы этот разговор, и он продолжал о нем думать даже тогда, когда они с Мэй возвращались домой. После общения с господином Ривьером у него словно открылось второе дыхание, и его первым побуждением было пригласить молодого француза поужинать с ними на следующий день. Но Ачер подавил в себе этот порыв: как-никак теперь он был женат и отныне не должен был вот так сразу поддаваться импульсам, не обсудив предварительно планы на «ближайшее будущее» со своей половиной.

«Этот молодой учитель — весьма занятный человек, — бросил он „пробный шар“, когда они ехали в кэбе. — После ужина мы с ним долго беседовали. Разговор, в основном шел о книгах и, скажем так, о философии жизни.»

До того, как Ачер нарушил молчание, Мэй пребывала в мире грез. После шести месяцев супружества, он научился угадывать по ее лицу, когда она предавалась мечтам.

«Ты говоришь о том маленьком французике? По-моему, весьма заурядная личность», — холодно произнесла Мэй, и Ачер понял, что в душе она глубоко разочарована приемом. Приглашать их ради того, чтобы познакомить с приходским священником и французом? Ее разочарование по своей природе не было в полном смысле слова снобистским. Но Мэй боялась уронить свое достоинство здесь, на чужой земле. Она была американкой из доброго старого Нью-Йорка и совсем не ожидала, что на прием в ее честь соберется такая скромная публика. Если бы родители Мэй принимали миссис Карфри у себя в особняке на Пятой Авеню, они непременно пригласили бы более солидных людей, а не простого викария и учителя.

Но тут Ачер не выдержал и дал волю своему раздражению:

«Так он, по-твоему, заурядная личность?» — вспылил он, но Мэй ответила с обескураживающей улыбкой: «— Не знаю, возможно, со своими учениками он совсем другой, но в обществе такие люди всегда теряются. Не спорю, вполне вероятно, что он — умный человек».

Ачеру не понравились эти слова «заурядная личность» и «умный человек», произнесенные таким ироничным тоном; но ему не хотелось заострять свое внимание на тех чертах ее характера, которые ему не нравились. Она же росла среди людей весьма традиционных взглядов на жизнь, воспитавших в ней эти предрассудки. И он понимал, что бороться с ними почти невозможно, хотя и необходимо. Всего несколько месяцев назад он не знал женщины, которая смотрела бы на жизнь иначе. И теперь ему нужно было довольствоваться тем, что он имел.

«Ну, в таком случае я не стану приглашать его на ужин, только и всего!» — заключил он с усмешкой.

Мэй озадаченно посмотрела на него и переспросила:

«Как, ты и в самом деле собирался пригласить на ужин учителя Карфри?..»

«Если хочешь, мы пригласим миссис Карфри с ее сестрой на обед, а этого француза — на ужин. Мне и в самом деле нужно переговорить с ним еще раз! Видишь ли, он ищет работу в Нью-Йорке».

Ее удивлению не было границ, равно как и ее презрению. Наверное, Мэй пришла к заключению, что долгое пребывание на чужбине выработало в нем пристрастие ко всей этой «иностранщине».

«Работу в Нью-Йорке? В качестве кого? Нам не нужны гувернеры-французы. Так чем же он собирается заниматься?»

«Насколько я понял из нашей беседы, его главная цель» — общение с людьми, заявил ее супруг, и она расхохоталась:

«О, Ачер! Как забавно! В этом есть что-то чисто французское, не правда ли?»

Но, как ни странно, он был рад тому, что Мэй не восприняла всерьез его предложение пригласить поужинать месье Ривьера. Заведи он еще один такой же откровенный разговор, и ему не удалось бы обойти молчанием вопрос о поиске для учителя работы в Нью-Йорке. Но чем больше Ачер размышлял над тем, как бы он представил месье Ривьеру современное нью-йоркское общество, тем меньше у него оставалось доводов в пользу того, что ему и в самом деле стоит попытать счастья в Нью-Йорке.