На парковке ребята из секции спортивной борьбы пытались разжечь большой костер, чтобы сжечь на нем чучело Грязной Ведьмы из соломы и брезента, но из-за дождя у них ничего не получалось. Черные клубы дыма валили в нашу сторону, неся с собой отвратительный запах жидкости для розжига.
Элис придвинулась ближе, взяла меня за руку. Ее ладонь была шире и меньше, чем у Тэйт, с нежными длинными пальцами и ярко-синим лаком для ногтей. Ее сильное пожатие неожиданно напомнило мне Морриган, всегда стремившуюся прильнуть ко мне или просто дотронуться. Как ребенку, которому необходимо все время знать, что взрослый рядом.
Только Элис была красивой, ни капли не похожей на монстров из Дома Хаоса. Ее красота не зависела от обстоятельств, как у Джанис или Карлины, она была неизменной, привлекая внимание людей, заставляя их лезть из кожи, лишь бы Элис заметила их хоть на секунду.
Мы стояли с парнями из секции спортивной борьбы и футбола, слушали истории о диких выходках, которые они проделывали — разумеется, ради смеха — и передавали по кругу бутылку с «Мэйкерс Марк».[16]
Росуэлл и Стефани отошли в сторонку, якобы, чтобы поговорить, что, скорее всего, означало петтинг. Я остался совсем один в неведомом мне мире нормальных людей, но все было проще, чем я думал. Я совсем не чувствовал себя в нем чужаком.
Я взял у Элис бутылку, сделал глоток, и меня обдало приятным, разлившимся по всему телу, жаром. Кажется, я почувствовал в спиртном металлический привкус проколотого языка Элис, но не был в этом уверен.
Элис смотрела на меня. Глаза у нее были синие-пресиние, а улыбка такая милая, что казалось, будто все вокруг замечательно и всегда таким будет. Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее.
Губы у нее были теплые. Я почувствовал вкус «Мэйкерса» и чего-то неуловимого, с оттенком хирургической стали, от чего у меня сразу закружилась голова.
Я поцеловал ее еще раз, придвинулся ближе. От костра шел жар, дождь тихо барабанил по гравию парковки.
Руки Элис заскользили по моей спине, я почувствовал, как ее тело прильнуло к моему, а потом ее язык, отравленный пирсингом, прошелся по моей нижней губе и проник в рот.
И пришла боль.
Мгновенно я перестал понимать, где нахожусь, и откуда исходит боль. Она походила на ослепительный испепеляющий свет. Она сжигала меня с такой силой, что в мире не было ничего, кроме страдания.
Элис прильнула ко мне. Она закинула руку мне на затылок, притянула меня к своим губам, к своему ледяному, ужасному поцелую, и удерживала так несколько секунд. Не помню, как я вырвался и отпрянул.
Шатаясь, я выбрался из освещенного костром круга, схватился рукой за деревянные перила площадки для пикника и попытался собраться с мыслями.
Боль была чудовищной, немыслимой, невыносимой. Никогда не думал, что на свете существует столько страдания.
Руки онемели и отказывались повиноваться. Я долго искал в куртке стеклянную бутылку, потом несколько секунд мучительно откупоривал ее, обливая руки.
Я отпил огромный глоток тоника, прижался лбом к перилам и сжался в комок, чтобы перетерпеть, но ничего не происходило, не происходило, ничего, черт возьми, не происходило!
Потом произошло, да только ничего хорошего. Накатило, скрючило в диком спазме, и я перегнулся через перила, чтобы меня как следует вырвало. Это было мерзко, унизительно, и продолжалось, кажется, целую вечность.
Элис звала меня, но я не отзывался. Казалось, вечеринка гудела в миллионах миль от меня, в другой стране. В другой вселенной. А тут были только земля и перила, и ничего больше.
— Набрался! — раздался откуда-то сверху голос Росуэлла, потом его рука легла на мою спину. — Ну ни хрена себе, да он в хлам!
— Может, дать ему водички? — спросила Элис. Когда она подошла ближе, я зажмурился и вжался в перила, меня начало трясти.
Росуэлл стоял рядом, держа руку на моем затылке.
— Все нормально, не волнуйся. Я отвезу его домой.
— Да, наверное, так будет лучше, — сказала Элис равнодушным и чужим голосом. — Фу, мерзость какая!
Я еще что-то чувствовал, например, что Росуэлл поднял меня и помог добраться до машины. Когда он остановился, я тут же опустился на гравий.
Росуэлл усадил меня на пассажирское сидение, открыл окно и закрыл дверь.
Потом сел за руль, завел двигатель и покосился на меня.
— В чем дело? — Росуэлл произнес это громко и резко, будто сердился.
Я знал, что нужно быть острожным, чтобы не выдать свою тайну, но у меня не осталось сил. Моя грудь сотрясалась в чудовищных спазмах, я едва мог дышать.
— Я ее поцеловал.
— И впал в анафилактический шок?
Я закрыл глаза и подставил лицо дождю, сыпавшемуся в открытое окно.
— У нее язык проколот.
Росуэлл ничего не сказал. Он дал задний ход и выехал с парковки, потом вырулил на ухабистую грунтовку, ведущую на главную дорогу.
Я скорчился на пассажирском сидении, привалился головой к двери, и всеми силами сдерживался, чтобы не наблевать в машине.
Сквозь боль и тошноту я вспомнил голос Лютера. Его произнесенный шепотом приговор вновь и вновь звучал у меня в голове: «Ты умираешь».
До этого гиблого поцелуя все было почти нормально, да только быстро закончилось. Потому что ничего нормально не было. По крайней мере, для таких, как я.
На шоссе Росуэлл снова стал задавать вопросы, только более нервозно. Он говорил слишком быстро, я не поспевал за его потоком мыслей.
— Боже, скажи, что сделать? Если надо остановиться, только скажи. Может, купить воды? Или позвонить Эмме, сказать ей, что я везу тебя домой и ты похож на покойника?
— Отвези меня к тупику на Орчард.
Росуэлл шумно вздохнул, потом с железным спокойствием произнес:
— Слушай, ты заговариваешься. Повтори еще раз, потому что, кажется, ты просишь о чем-то совершенно безумном.
— Отвези меня в конец Орчард-стрит. Мне нужно на шлаковый отвал.
Глава двадцатая
Жуткий мирок
Росуэлл остановил машину над оврагом и открыл дверь со своей стороны. В свете фар я увидел его лицо, изрезанное тенями, суровое, почти чужое.
Я ждал, что он будет спорить, но Росуэлл вытащил меня из машины и повел по тропинке к мосту. Я тупо отметил про себя, что он хороший друг, если, конечно, в одиночку тащить безжизненное тело через мост означает быть хорошим другом.
Когда мы добрались до дна оврага, я испытал дикое облегчение. Но при этом мне стало гораздо, гораздо хуже. Я рухнул на колени в грязь, прижался лбом к мокрому склону и стал шепотом звать Карлину, Джанис, кого угодно. Когда в гравии появилась дверь, я повалился на нее всем телом и рухнул внутрь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});