к твоей точке зрения. Наверное, хорошего выхода из той ситуации вообще не существовало. Возможно, нам следовало оставить ее там. Ей было пять лет, и она была счастлива.
Она пожала плечами и стиснула мою ладонь:
— Мы этого никогда не узнаем. Так ведь?
— Про Аманду Маккриди?
— Вообще про все. Я иногда вот о чем думаю… Когда мы состаримся, смиримся ли мы со всем, что сделали в своей жизни? Или будем без конца оглядываться на прошлое и терзаться, что не сделали того, что должны были сделать?
Я сидел замерев и неотрывно глядя ей в глаза. Я надеялся, что на моем лице она прочитает ответы на все вопросы, которые ее мучили.
Она чуть склонила голову и слегка приоткрыла губы.
Слева от меня сквозь пелену дождя промелькнул белый почтовый фургон. Мигнув задними фарами, он затормозил возле расположенных в пятидесяти ярдах от нас почтовых ящиков.
Энджи отпрянула от меня, а я развернулся лицом вперед.
Из фургона выпрыгнул мужчина в прозрачном дождевике с капюшоном, наброшенном поверх сине-белой почтовой формы. В руках он держал белую пластмассовую коробку, накрытую от дождя пластиковым мусорным пакетом. Мужчина подошел к почтовым ящикам, поставил коробку на землю и открыл ключом зеленый почтовый ящик.
Дождь и низко надвинутый капюшон мешали разглядеть его лицо, но, когда он вытряхивал содержимое белой коробки в ящик, я увидел его губы — пухлые, красные, жестокие.
— Это он, — сказал я.
— Уверен?
Я кивнул:
— На сто процентов. Это Уэсли.
— Или, как мне нравится его называть, Исполнитель, Ранее Известный как Уэсли.
— Это потому, что по тебе психушка плачет.
Пока мы наблюдали за тем, как Уэсли наполняет зеленый ящик, со ступеней крыльца спустился почтальон и окликнул его. Затем подошел поближе, и они некоторое время разговаривали и смеялись.
Они болтали еще около минуты, после чего Уэсли махнул рукой, запрыгнул в фургон и тронулся с места.
Я открыл дверцу, проигнорировав удивленный вскрик Энджи, и побежал по тротуару, размахивая руками и крича:
— Эй! Постой!
Фургон достиг Фейрфилд и покатил дальше на зеленый свет, перестроившись в левый ряд, чтобы свернуть на Глостер.
Я подбежал к почтальону, который, подозрительно прищурившись, посмотрел на меня и спросил:
— Ты чего, за автобусом бежал?
Я согнулся, делая вид, что запыхался:
— Нет. За фургоном.
Он протянул руку:
— Давай, я заберу.
— Что?
— Письмо, что же еще? Ты же хотел ему письмо отдать?
— А? Нет. — Я замотал головой и ткнул пальцем вдоль Бикон-стрит, указывая на Уэсли, который уже поворачивал на Глостер. — Я видел, как вы разговаривали. По-моему, этот парень — мой бывший сосед по общаге. Десять лет не виделись.
— Кто? Скотт?
Скотт.
— Ну да, — сказал я. — Скотти Саймон! — Я хлопнул в ладоши, изображая телячий восторг.
Почтальон покачал головой:
— Извини, приятель.
— Что?
— Обознался ты.
— Да точно говорю! — стоял на своем я. — Это Скотт Саймон. Я его где угодно узнаю.
Почтальон фыркнул:
— Мистер, вы не обижайтесь, но вам к окулисту надо. Этого парня зовут Скотт Пирс, и никто никогда не называл его Скотти.
— Черт, — сказал я, стараясь казаться огорченным, хотя в душе у меня взрывались фейерверки и мне хотелось запеть.
Скотт Пирс.
Попался, Скотт. Попался, мать твою.
Ты хотел позабавиться? Никаких больше пряток. Теперь поиграем во взрослые игры, ублюдок.
29
Всю неделю я следил за Скоттом Пирсом: по утрам провожал его до работы, по вечерам — до дома. Днем, пока я отсыпался, эстафету принимала Энджи. Я оставлял его, когда он забирал свой фургон из гаража на Эй-стрит, и снова садился ему на хвост, когда он отъезжал от здания главного почтамта на берегу канала Форт-Пойнт, сдав последнюю порцию дневной почты. На протяжении всей этой недели он вел себя до отвращения невинно.
Утром он, доверху загрузив фургон мешками с почтой, отправлялся с Эй-стрит. Раскидывал мешки по зеленым почтовым ящикам, разбросанным по Бэк-Бей, откуда их потом забирали почтальоны, доставлявшие письма по конкретным адресам. По словам Энджи, после обеденного перерыва он снова пускался в путь, на сей раз в пустом фургоне, и совершал объезд зеленых почтовых ящиков. Затем отвозил почту на сортировочный пункт и пробивал время окончания рабочего дня на карточке.
Каждый вечер он вместе со своими коллегами-почтовиками пропускал по рюмке односолодового шотландского виски в баре «Селтик Армз» на Отис-стрит. Выпив свою порцию, он неизменно уходил, как бы приятели ни уговаривали его остаться: бросал на стол бумажку в десять долларов — плату за свой «Лафройг» плюс чаевые — и отваливал.
Пешком шел вниз по Саммер-стрит, затем на север по Атлантик-авеню и Конгресс-стрит, где поворачивал направо. Через пять минут он уже был в своей квартире на Слиппер-стрит и весь вечер сидел дома. Спать он ложился в половине двенадцатого.
Мне стоило немалого труда приучить себя думать о нем как о Скотте, а не как об Уэсли. Имя Уэсли ему подходило. Достаточно благородное, заносчивое и холодное. По сравнению с ним имя Скотт звучало банально и как-то простецки. Уэсли могли звать парня, с которым ты учился в колледже, — капитана сборной по гольфу, никогда не приглашавшего на свои вечеринки черных. А вот Скотт носил майки-алкоголички и мешковатые цветастые шорты, обожал погонять мяч, а возвращаясь с попойки, заблевывал заднее сиденье твоего автомобиля.
Потратив немало времени на наблюдение за ним, я смирился с мыслью, что он действительно никакой не Уэсли, а Скотт — человек, который в одиночестве смотрит телевизор, читает, сидя посреди комнаты в узком кожаном кресле с откидывающейся спинкой, под лампой с изогнутой, как лебединая шея, штангой, разогревает себе в микроволновке быстрозамороженную еду и ужинает за кухонной стойкой. Я убедил себя, что Скотт — именно тот, кто мне нужен. Скотт злодей. Скотт говнюк. Скотт — моя мишень.
В первый же вечер своей слежки я обнаружил на противоположной стороне улицы дом с пожарной лестницей, ведущей на крышу. Его квартира располагалась на четвертом этаже — двумя этажами ниже моего наблюдательного пункта. Окна в ней были большими, от пола до потолка, а шторы висели только в спальне и в ванной. Поэтому я имел отличный обзор, позволявший видеть не только освещенную гостиную, кухню и столовую, но даже украшавшие стены черно-белые фотографии в рамках. Они изображали мрачноватые пейзажи — голые деревья, реки под кромкой льда, змеящиеся в тени гигантских заводских зданий; гигантская свалка на фоне далекой Эйфелевой башни; Венеция в декабре; вечерняя Прага под проливным дождем.