войдя со второй чашкой кофе, услышал, как его коммодор яростно честит грязь императорских покоев и необходимость избавляться от насекомых, которые почему-то особенно его любят.
– Убери ухмылку с физиономии, – рявкнул Хорнблауэр, – а не то будешь скалиться под кошками!
Браун не ухмылялся; он именно что чересчур заметно не ухмылялся. Бесила же Хорнблауэра мысль, что Браун испытывает к нему то снисходительное отеческое сочувствие, с каким здоровый и бодрый человек смотрит на страдающего похмельем.
Купание под помпой отчасти восстановило его душевный покой. Хорнблауэр надел чистое белье, велел Брауну обработать его одежду и вышел на палубу, где сразу увидел Уичвуда, осоловелого и явно терзаемого еще худшей головной болью, нежели он сам. Однако свежий ветер русского утра приятно бодрил. Будничная корабельная жизнь, ряды матросов, драящих палубу, звук выплескиваемой на доски воды – все возвращало ему силы.
– К нам приближается шлюпка, сэр, – доложил мичман вахтенному офицеру.
Это был тот же полубаркас, что вчера возил их на берег. Он доставил флотского офицера с письмом на французском:
Его Высокопревосходительство министр флота приветствует коммодора сэра Горнбловера. Его Высокопревосходительство распорядился, чтобы водоналивная баржа подошла к «Несравненной» сегодня в одиннадцать часов до полудня.
Его Сиятельство граф Северный выразил желание посетить британский корабль. Его Высокопревосходительство господин министр надеется, что не злоупотребит гостеприимством коммодора Горнбловера, если в обществе графа Северного прибудет на «Несравненную» в десять часов до полудня.
Хорнблауэр показал письмо Уичвуду, и тот подтвердил его подозрения.
– Это сам Александр, – сказал Уичвуд. – В бытность наследником он путешествовал по Европе под именем графа Северного[18]. Он будет инкогнито, так что нет надобности оказывать ему королевские почести.
– Да, – сухо ответил Хорнблауэр, слегка раздосадованный непрошеным советом со стороны человека, не связанного со службой на море. – Однако министр российского флота по рангу соответствует первому лорду адмиралтейства, а это означает девятнадцать пушечных выстрелов и весь остальной церемониал. Вахтенный мичман! Мои приветствия капитану Бушу, и я буду весьма обязан, если он любезно поднимется на палубу.
Буш выслушал известия, тихо присвистнул и тут же повернулся, чтобы оглядеть палубу и паруса: все ли безупречно, не заметит ли русский царь какого-нибудь изъяна.
– Как мы будем заливать воду? – жалобно спросил Буш. – Что царь о нас подумает, если увидит всю эту суету? Может, пусть воду сперва зальют остальные корабли флотилии?
– Царь – человек разумный, – отрезал Хорнблауэр. – Пусть посмотрит на матросов за работой. Сам он не отличит бизань-штага от бом-утлегаря, но слаженность отметить сумеет. Будем заправляться водой при нем.
– А чем его кормить? – спросил Буш с ноткой тревоги. – Надо ж будет подать угощение, сэр.
Хорнблауэр широко улыбнулся:
– Чем-нибудь угостим.
Очень характерно для его противоречивой натуры: чем больше трудностей предвидели другие, тем больше он веселел, потому что по-настоящему вогнать Хорнблауэра в тоску мог только сам Хорнблауэр. Голова уже не болела, и он искренне улыбался в предвкушении напряженного утра. Завтрак он съел с аппетитом, затем надел парадный мундир и снова вышел на палубу. Буш по-прежнему суетился, заканчивая приготовления. Команда была уже в чистых белых куртках и парусиновых штанах, забортный трап – повешен, фалрепы – белы как снег, морские пехотинцы – вычищены и вылощены, койки уложены геометрически правильными рядами. Лишь когда вахтенный мичман доложил, что приближается тендер, у Хорнблауэра слегка перехватило дыхание от мысли, что следующие несколько часов могут стать поворотными в истории мира.
Свист боцманматских дудок дрожью пробежал по всему кораблю, команда выстроилась подивизионно, офицеры в эполетах и при шпагах – впереди, Хорнблауэр – у шканцевого поручня, лицом к ним. Британские моряки не могут соперничать с прусской гвардией на смотру – вымуштровать их до такой степени значило бы уничтожить самые ценные их качества, – но всякий мыслящий человек, глядя на ряды толковых, уверенных лиц, почувствовал бы невольное восхищение.
– По реям! – скомандовал Буш.
Снова взвыли дудки, и марсовые упорядоченным потоком хлынули вверх по вантам, не сбавляя скорости даже на путенс-вантах, где лезть приходилось спиной вниз. Они с ловкостью воздушных гимнастов взлетели по брам-вантам, пробежали по реям, словно канатоходцы, и каждый занимал свою позицию на ножном перте в то мгновение, как ее достигал.
Разные чувства вскипали в душе Хорнблауэра. Сперва он пожалел, что его матросы, гордость и честь флота, выступают на потеху восточному монарху, будто цирковые медведи. И все же, когда каждый матрос встал на свое место, как если бы неким чудом порыв ветра взметнул палые листья и они застыли в безупречном геометрическом рисунке, обида утонула в довольстве художника своим творением. Он надеялся, что Александр, подняв глаза, сумеет понять: эти люди способны проделать то же самое ревущей штормовой ночью, когда бушприт устремляется к незримому небу, а нок-рея – к незримым беснующимся волнам.
Боцман, глядевший одним глазом на правый фальшборт, еле заметно двинул головой. По забортному трапу поднималась небольшая процессия офицеров. Боцманматы поднесли дудки к губам. Тамбурсержант морской пехоты исхитрился щелкнуть пальцами, держа руки по швам, и шесть его барабанщиков начали выбивать бодрую дробь.
– На караул! – крикнул капитан Норман, и пятьдесят ружей с примкнутыми штыками встали вертикально перед пятьюдесятью вертикальными рядами блестящих пуговиц, а палаши трех офицеров морской пехоты взметнулись в военном салюте.
Александр поднялся на борт одновременно с министром флота, которому эти почести формально предназначались; сзади следовали два адъютанта. Он поднес руку к полям шляпы; дудки тем времени затихли на последней пронзительной ноте, барабаны завершили четвертую дробь, грянула первая пушка, и оркестр морской пехоты заиграл марш. Хорнблауэр вышел вперед и поклонился.
– Доброе утро, коммодор, – сказал министр флота. – Позвольте