величайшая и опаснейшая из войн за всю историю человечества. Преступления столь многочисленны, а последствия их так серьезны, что каждый живущий на земле и даже неродившийся человек подвергается огромному риску.
Похоже это на преступление, которое следует остановить?
Что есть смерть по сравнению с преступлениями глобального масштаба?
Ничего. Ровным счетом ничего.
Глава двадцать пятая
Полночь. Адам
Веки не открываются, когда упорно я стараюсь их разлепить. Пытаюсь стереть с них песок, но руки затекли и не слушаются. Голова гудит, во рту сухо, там царит такой привкус, словно вчера вечером я выпил десять кружек пива и закусил кебабом, вместо того, чтобы… Трясу головой, чтобы прояснились мысли. Что же все-таки случилось вчера вечером?
Сейчас утро или нет? Тьма окутывает меня, будто плотным одеялом, и я не могу точно сказать, глаза у меня открыты или закрыты. Где-то играет музыка – хитовая песенка какой-то новомодной группы. Я не в кровати – подо мной нечто холодное и жесткое. Где я?
Память медленно возвращается ко мне сквозь дурноту и туман в голове. Громила-коллектор. Бекка. София.
– София, – надсадно и почти беззвучно шепчу я. Пить. Очень хочется пить. Я по-прежнему в кухне? Я ведь там находился, когда упал? Тело болит, словно я весь избит и кости переломаны.
Перед глазами вдруг вспыхивает картина: шприц с инсулином, иголка скользит по шее дочери. Сделала ли Бекка укол? Ей двадцать три, а не семнадцать, значит, она не школьница выпускного класса. Возможно, вообще не школьница. Кто же она, черт побери?
Я вижу кричащую Софию, когда иголка вонзалась ей в кожу, ее тело тряслось от шока, когда инсулин попал ей в организм.
– София! – Звуки ударяют меня, будто отскочили от стенки.
Где я? Я неуклюже лежу на боку, пол такой холодный, что чувствуется роса. Я с трудом принимаю сидячее положение и моргаю в темноте. Что-то стягивает мне запястья, не позволяя встать.
Я привязан.
Нет, не привязан, а прикован наручниками. Руки у меня заведены за спину и прижаты к стене. Я провожу пальцами по металлу вращающихся браслетов, чувствую острые края соединяющего их стяжного механизма, достаточно жесткого, что запястья у меня ноют, а ладони онемели. Разделяет мои руки жесткий и прочный пластик. Это полицейские наручники или нечто подобное.
Между мной и стеной какой-то предмет – холодный, твердый и давящий мне на поясницу. Металлический прут или тонкая труба, между ней и стеной достаточно места, чтобы просунуть наручники. Я двигаю по ней пальцами до самого пола и снова вверх сантиметров на тридцать до места, где она исчезает в стене. С силой тяну ее, но она не поддается. Музыка стихает, и начинается реклама. Это радио, какая-то коммерческая станция с энергичными ведущими и примерно с сорока мелодиями на закольцовке.
Пол выстлан каменными плитами, пальцы царапают сгустки песка или грязи. Я вытягиваю ногу в темное пространство перед собой, ворочаясь всем телом и описывая ногой полукруг, пока она не упирается в стену, к которой я прикован. Потом проделываю то же другой ногой, пытаясь определить, где нахожусь. Помещение узкое, с низким потолком, откуда мне на голову капает влага.
Наконец понимаю, где я.
В подвале нашего дома.
– София! – Последний слог тонет в рыданиях. Я рвусь изо всех сил, наручники со звоном бьются о металл, еще разок, еще, и…
Я слышу ее.
Проклинаю веселых ведущих, обсуждающих тему сегодняшнего телефонного опроса: «Какой худший подарок вы получали на Рождество?» Крепко зажмуриваюсь, сосредоточившись на одном-единственном голосе.
Или, может, сами такой дарили! До Рождества всего неделя, и – не суди меня строго, Мишель, – я еще не успел купить подарок жене.
Верь слову, Рамеш, не дари ей набор кастрюль.
Но она же любит готовить!
Видите, какая у меня проблема, дорогие слушатели? Звоните, рассказывайте свои истории, вносите предложения и не переключайтесь, слушайте праздничную музыку. Видишь, что я сделала, Рамеш?
За трескучей болтовней Мишель и Рамеша на «Райс-ФМ» я слышу дыхание.
– София, это ты? Милая, ты здесь?
– Папа?
Я с облегчением вздыхаю.
– Я здесь, крошка. Ты не поранилась?
Она молчит. Я слышу какое-то шуршание – туфельки по камню – и смаргиваю с век остатки песка, давая глазам понемногу привыкнуть к темноте. Смотрю сквозь тьму, а не таращусь в нее. После перехода в службу уголовного розыска я дольше просидел за столом, чем походил по улицам, но в свое время поработал и «на земле». Темными ночами шагал на ощупь по брошенным складам и в кромешной темноте гонялся за нарушителями по футбольным полям. Свет фонарика вызывает ложное ощущение безопасности, создавая тени по углам и делая неосвещенные участки еще темнее. Верь своим глазам, думаю я.
Наш подвал три метра в ширину и шесть в длину; с одной стороны – крутые каменные ступеньки, ведущие туда из кухни. Купив дом, мы строили грандиозные планы переделать подвал в комнату, снеся старый желоб для угля, прорыв прокоп из передней части сада и добавив окошко на самом верху. Расходы предстояли заоблачные, и вскоре мы отказались от этой затеи. В подвале слишком влажно, чтобы что-то там хранить, а когда температура падает, туда сбегаются мыши в поисках тепла и пищи. Я машинально сжимаю пальцы в кулаки.
Мишель, самым худшим из всех подарков, что я получал, был носок ручной вязки от моей тещи.
Всего один, Рамеш?
У нее пряжа закончилась.
– Папа, – доносится из темноты жалобный стон.
Стены в подвале кирпичные, кладку делали одновременно с фундаментом дома. Мой взгляд медленно скользит вдоль каждой из них, выискивая в темноте переход, нечто черное на сером фоне.
Нашел!
Дочь сидит на ступеньках, на самом верху виднеется силуэт сжавшегося в комочек ребенка, там, где через дверь пробивается с кухни едва заметный лучик света. Он мерцает, словно лампочка, которая вот-вот погаснет. Мои глаза постепенно различают Софию.
– С тобой все нормально, дорогая?
Дочь подтянула ноги к груди и крепко обхватила их руками. Я тщетно дергаю металлический прут у себя за спиной. Что бы Бекка там мне ни подсунула, туман в голове понемногу рассеивается. Ребра пронизывает резкая боль, и всякий раз, когда я выдвигаю запястья вперед, у меня перехватывает дыхание. Единственный способ, каким Бекка могла затащить меня в подвал, – это волочить по ступенькам вниз и бросить, и жуткая боль во всем теле подтверждает, что именно так она и поступила.
– Мне здесь не нравится, папа.
– Мне тоже. Ты поранилась?
– Животик прихватывает.
– Она тебе что-нибудь давала, София? Что-нибудь поесть? – Я дергаю наручники, обозленный на Бекку, на себя, на чертову трубу, которая не поддается ни на миллиметр. – Давала? Это очень важно!
Дочь снова прячет голову,