в полном одиночестве.
Надо же, как совпало!
4) К разряду очевидно ложных показаний можно отнести и рассказ Дэниела Элли о передаче отцу 135$. Старший из сыновей трудился в механических мастерских простым рабочим, его заработок нам в точности неизвестен, но совершенно очевидно, что он не мог быть большим. Ну, пусть он равнялся 30$ в месяц, пусть 35$, пусть даже 40$ — что явно выше среднего заработка фабричного рабочего в начале 1870-х гг., — но даже при таких доходах 135$ представлялись для Дэниела очень значительной суммой. Следует иметь в виду, что Дэниел не мог откладывать весь свой заработок — он, несомненно, значительную его часть отдавал родителям, в доме которых жил и столовался.
Интересно то, что наличие у Дэниела означенной суммы вообще ничем не подтверждено. Нет никаких банковских документов, подтверждающих существование депозита, закрытием которого можно было бы объяснить происхождение столь значительной суммы. Никто из друзей не видел в руках Дэниела подобных денег. Можно, конечно же, допустить, что молодой человек накопил нужную сумму простым собирательством — то есть, складывая монетку к монетке в мешочек, а мешочек пряча под подушку. Для XIX столетия подобное скопидомство в стиле Плюшкина нельзя считать чем-то исключительным. Но выглядит такое допущение не очень достоверно.
Просто потому, что слишком уж подозрительно выглядит близость событий во времени — вечером 5 ноября исчезает Абия Эллис с большой суммой наличных денег в карманах, а 7 ноября Дэниел без объяснения причин передаёт отцу 135$, разумеется, безо всяких расписок и даже без подтверждения того, что эти деньги вообще существовали. И у обвиняемого, точнее, его адвокатов, появляется прекрасная возможность объяснить происхождение наличных денег у подозреваемого, дескать, это не те деньги, что находились в карманах убитого Абии, а те, что передал ему старший сынок.
5) Из той же самой категории очевидно ложных показаний можно указать на ту часть alibi Левитта Элли, что создали владелец бакалейного магазина Ристин и его работник Ричардсон. Тут следует иметь в виду, что о походе к Ристину обвиняемый рассказал во время дачи первых показаний 7 ноября, то есть ещё до ареста [тогда он пребывал в статусе подозреваемого, и называть его «обвиняемым» не вполне корректно]. Итак, Левитт Элли заявил, будто не мог убивать Абию Эллиса вечером 5 ноября, поскольку вечером сходил в магазин Ристина, а по возвращении домой всё время оставался на глазах большого количества свидетелей.
Но Ристин тогда не подтвердил эти показания, что послужило, кстати, одной из причин последующего ареста Левитта Элли! В суде же, как мы знаем, владелец магазина необъяснимым образом показания свои изменил и alibi подсудимому обеспечил. И это изменение показаний вызвало в суде бурление страстей, что, кстати, следует признать оправданным.
Совершенно очевидно, что в одном из случаев бакалейщик врал — либо при полицейском допросе в ноябре 1872 года, либо во время дачи показаний в суде в феврале 1873 года. Мы, разумеется, не знаем, когда именно он лгал, но если оценивать эту ситуацию непредвзято, то здравый смысл и житейский опыт подскажут нам несколько простых здравых соображений.
Во-первых, в ноябре 1872 г. мистер Ристин лучше помнил недавние события. Во-вторых, тогда он был непредвзят и объективен. Не зная, какого именно ответа от него ждут полицейские Джеймс Вуд и Чарльз Скелтон, он должен был говорить правду. В-третьих, к февралю следующего года талантливые адвокаты Сомерби, Дабнер и Вэй получили возможность — а главное, время! — для того, чтобы повлиять на память мистера Ристина в нужном им ключе. Мы не знаем деталей достигнутого соглашения, но мотивация адвокатов, судя по результату, оказалась весьма убедительна и весома, в результате чего бакалейщик полностью отказался от своих слов. В-четвёртых, своим отказом от показаний, данных в ноябре 1872 года, Ристин фактически обвинил допрашивавших его полицейских Вуда и Скелтона в том, что они приписали ему то, чего он в действительности не говорил. Или, говоря короче, в том, что они выдумали его слова. Сговор полицейских, искажающих показания свидетеля, исключать нельзя, но в этом случае желательно определиться с мотивом подобных преступных действий. Нетрудно понять подкупленного свидетеля — он хочет заработать деньги, но ради чего полицейским грубо искажать слова свидетеля? Они выполняют чисто техническую часть работы — им следует задать несколько вопросов, получить ответы и тупо транслировать их руководству. За эту работу они не получат ни премии, ни взятки, ни даже благодарности, это обычная полицейская рутина. Зачем Вуду и Скелтону перевирать слова Ристина?!
Автор считает нужным ещё раз повторить: лжесвидетельство Ристина довольно очевидно, хотя формально не доказано. И то, что Ристин соврал в интересах защиты Левитта Элли, наводит на мысль, что эта ложь была подсудимому очень нужна.
6) Рассказ про плохое самочувствие жены оставляет впечатление чего-то лукавого и не вполне достоверного. Непонятно, чем именно болела женщина, нам лишь известно, что это не была какая-то действительно серьёзная заразная болезнь. Ладно, будем считать, что это была какая-то хроническая женская хворь. Вызовом врача никто не озаботился, хотя присутствие врача как раз сняло бы все подозрения по поводу происходившего в доме. Никто из допрошенных свидетелей в своих показаниях не выразил обеспокоенности здоровьем женщины и не сообщил о её жалобах. Лечение болезной матушки ограничилось тем, что Эбби Элли, как нам известно с её же слов, в качестве лекарства вскипятила матери чай, а Левитт ушёл спать в другую комнату.
Вся эта история выглядит сконструированной нарочно для того, чтобы обосновать отсутствие Левитта Элли в супружеской спальне на протяжении второй половины ночи на 6 ноября. Хотя в XIX столетии в англо-американских судах жён подсудимых обычно не допрашивали — это считалось не-«джентльменским» приёмом — тем не менее формального запрета на вызов жены в суд не существовало. Защита, как, впрочем, и сам Левитт Элли, опасаясь того, что от супруги потребуют ответить на вопросы о местонахождении мужа в ночь на 6 ноября, озаботились конструированием такой версии событий, которая более или менее логично объяснила бы отсутствие обвиняемого в спальне на протяжении второй половины ночи.
Живущий в XXI столетии человек может не понять необходимости подобной затеи. Казалось бы, ну пусть жена соврёт под присягой, подумаешь! Однако следует иметь в виду, что в этой истории мы имеем дело с людьми религиозными, а клятва в суде приносилась не на конституции, а на Библии. Жена могла попросту испугаться клятвопреступления, поэтому, с точки зрения защиты, разумно было объём вранья свести к минимуму. Пусть жена честно скажет на допросе: «Мужа рядом не было потому, что я плохо себя чувствовала, и он ушёл спать