Перед церковью Иоанна Лествичника, у круглого красного шатра, Выводков остановился. На лавках, расставленных в два ряда, подьячие, с видом людей, выполняющих дело первой государственной важности, строчили кабалы и расписки. Смиренно склонясь, объятые священным трепетом перед письменным и книжным умельством приказных, дожидались очереди людишки.
Чуть дальше трусливо жались друг к другу приведённые на правеж простолюдины.
— Идём! — потянул дьяк Василия за рукав. Выводков упрямо покачал головой и не двинулся с места.
Вскоре простолюдинов выстроили в одну линию.
— А и удумал ли кто расчесться с заимодавцами? — зычно спросил подьячий.
Приговорённые потупились и молчали. Лишь один, с изъеденным оспой лицом, кривобокий крестьянин, протянул умоляюще руки.
— Нешто солодко нам под батогами? А с чего расчесться? Землишка татарами разворочена… Кои были достатки — в казну да…
Он оборвался под нещадными ударами бича.
— Идём! — воюще резнул розмысл, сам не узнавая своего голоса.
На Красной площади стоял оглушительный шум. Подле ворохов звериных шкур, овощей, бараньих туш, ослепительно сияющих кругов воску и мёда суетилась чёрная сотня[96].
У рундуков с образцами кудели и льна толпилась кучка английских гостей. Изредка они обменивались через толмача с черносотенцем двумя-тремя словами и делали вид, что собираются уходить. Тогда торговец, и высоких сапогах и замызганном долгополом кафтане, вскидывал вдруг к небу рысьи свои глаза, истово крестился и ожесточённо тряс кудель перед лицами покупателей.
— Во Пскове не сыщете!
Языки толкались у рундуков, чутко прислушиваясь к каждому слову.
Василий незаметно очутился на гостином дворе. Здесь сразу стало сонливей и будничней. У широких дверей амбаров, на лавочках, обитых объярью, чинно сидели гостиносотенцы. Кое-где холопи неслышно перетаскивали со складов тюки товаров.
— И кому добра толико? — подумал вслух розмысл.
Дьяк насторожился.
— Аль казны недостатно на Русии, чтоб великой торг торговать? — спросил он, подозрительно щурясь на Василия и, не дождавшись ответа, сердито двинулся дальше.
Они вышли на овощную улицу. Отвратительный смрад, шедший от рыбного рынка, захватил сразу дыхание. В углу рынка высился холм из протухшей рыбы и перегнивших остатков овощей. На холме, избивая друг друга, грызлись холопи за обладание добычей. Счастливцы, истерзанные, в крови, торопливо рвали зубами падаль и исступлённо отбивались от наседавших товарищей. Рундучники и лоточники, надрываясь от хохота, наблюдали за боем людишек.
В стороне, отдельно от других, стоял какой-то служилый.
Дьяк мигнул языкам, подошёл к призадумавшемуся наблюдателю и скорбно уткнулся подбородком в кулак.
— Эка напасть, прости Господи! Люди, а живут — зверью позавидуешь.
Василий тепло поглядел на дьяка и взял его под локоть. Ещё мгновение, и он с открытым сердцем рассказал бы, как горько ему глядеть на холопьи кручины, и тем неизбежно погубил бы себя; но служилый перехватил его мысль.
— Како поглазеешь на нужды великие, что по всей земле полегли, другойцы и животу не рад.
Вдруг на него набросились языки.
— Вяжи его, крамольника!
…После трапезы соглядатаи снова отправились в город. Через мост от рыбного рынка они вышли на Козье болото, в урочище пыток и казней.
Болото окружила огромная толпа зевак. На катах ярко горели длинные, до колен, рубахи из кумача.
Под виселицей стоял какой-то тучный человек, одетый с головой в серый холщовый саван. Поп, с большим восьмиконечным крестом в руке, уныло тянул отходную.
Василий локтями проложил себе дорогу к первым рядам.
Поп, плохо скрывая тяжёлую печаль свою, в последний раз воздел руки к небу.
Дьяк содрал саван с преступника.
— Целуй крест, иуда!
Неожиданно крик вырвался из груди розмысла. Он с силой протёр глаза и ещё раз взглянул на преступника.
— Князь Симеон!
Глубокое сострадание вошло на мгновение в душу Василия, но тут же сменилось почти звериною радостью.
— Онисиму челом ударь от холопей своих! — хохочуще и жутко пронеслось над притихшим урочищем. — Да от Васьки-рубленника тебе, боярин, особый поклон.
Ряполовский вздрогнул, пошарил заплывшими глазками по толпе и, нащупав Выводкова, резко рванулся вперёд.
— Держите!
На аргамаках прискакали к месту казни Малюта и Бекбулатович.
Скуратов услышал вопли боярина и смеющимися глазами окинул толпу.
— А и вышел бы молодец добрый, на кого в обиде князь Симеон.
Не задумываясь, Василий перескочил через тын.
— Ты?! — изумлённо отступил Малюта.
Приговорённый гремел железами, ревел и порывался наброситься на бывшего своего смерда.
Розмысл подбоченился и обдал князя уничтожающим взглядом.
— Не давить бы вас, а псам жаловать!
Бекбулатович шлёпнул Выводкова по груди и повернулся к толпе.
— Тако ли сказывает?
— Тако! — искренне прогремело в ответ.
И, точно по невидимому сигналу, дьяки, подьячие и языки во всех концах урочища торжественно затянули молитву за государя.
— Пой! — затопал ногами Малюта.
Ряполовский сжал плотно губы.
— Пой!
Чтобы избавить казнимого от издевательства, поп торопливо благословил его на смерть и строго шепнул Малюте:
— А ежели пожаловано ему отойти с крестом и молитвой, — казни немедля, ибо дал яз ему остатнее благословение.
Бекбулатович, оскалив клыки, вскочил на помост и подхватил болтавшийся конец верёвки.
Два ката с трудом подняли обессилевшего сразу Симеона и накинули ему на шею петлю.
Малюта взмахнул рукой. Хан с наслаждением упёрся кривыми ногами в столб и потянул к себе конец верёвки.
* * *
Изо дня в день толкался Василий с языками по городу. Любимым его местом были улицы вдоль реки Неглинки, где жили немецкие торговые люди и умельцы, вывезенные из разных стран.
Выводков быстро свыкся с чужеземцами и завёл тесную дружбу с рудознатцами, золотарями и розмыслами.
Умельцы охотно принимали у себя дьяка и, стараясь заслужить внимание, наперебой предлагали ему свои услуги по обучению чертёжному искусству, немецкой грамоте и геометрии.
Выводков позабыл о своих обязанностях языка и проводил дни на Неглинке, у немца-розмысла.
Немец занимался не только умельством, но содержал ещё и корчму. В городе русским строго-настрого запрещалась торговля вином, и тайных корчмарей жестоко преследовали приказные. Поэтому корчмы чужеземцев всегда были полны посетителей.
В клети, смежной с корчмой, за кружкою мёда, немец обучал приятеля своему языку, рассказывал о Вестфале, где он родился, о чудесных замках и богатствах европейских стран, о мраморных статуях, что украшают площади городов, и о многом таком, от чего у Василия кругом шла голова.
Набросанный Выводковым план потешного городка после каждой беседы подвергался резким изменениям и переделкам.
— И что не потолкуешь с тобою, Генрих, то в умишко новые думки жалуют! — прощаясь, благодарно улыбался розмысл. — А зато и двор сроблю особный — всем немцам на удивление!
Генрих дружески жал гостю руку.
— Человек — один ум: корошо и некорошо. Ум и училься — всё корошо. Понятно? Учений — зер гут, корошо!
…Фёдор, роясь однажды среди бумаг в мастерской, нашёл чертежи потешного города и показал их Катыреву.
Боярин тотчас же отправился с доносом к царю. Розмысла схватили на Неглинке и доставили в Кремль.
— Тако за милость мою воздаёшь?
По лицу царя ползли бурые тени, и зловеще подпрыгивал, топорщась, клин бороды. Тонкие длинные пальцы с ожесточением мяли бумагу.
— Казни, государь, токмо поведай, каким яз грехом согрешил?
— Держи же, язык басурменов!
Иоанн бросил в лицо Василию скомканный лист.
— Убрать! В железы!
На пороге появились дозорные.
Выводков подхватил бумагу, развернул её и ахнул.
— Изодрал ведь двор свой потешной! Колико труда яз положил на него! — Забываясь, он оттолкнул стрельцов. — Колико ночей не спал для потехи твоей!..
Царь приподнял узкие плечи свои.
— Ужо не упился ли ты?
— А коли и упился, то не вином, государь, а думкой хмельной!
Захлёбываясь, рассказывал розмысл о засевшей в его мозгу затее.
— Ни един человек не внидет тайно в тот двор. А для пригоды сотворю таки подземелья, токмо ты да яз ведати будем!
Борис вырвал из рук Выводкова бумагу, расправил её на столе и подобрал изодранные клочки.
— От израды, сказываешь, схоронить меня хощешь? — остро поглядел Иоанн и перевёл взгляд на чертёж.
— От твоих и холопьих ворогов, от князь-бояр!
Слова Выводкова звучали такой неподдельною искренностью и столько было в них ненависти, что Грозный размяк.