Бахарь затрясся от неслышного смеха и ухватился за косяк двери.
— Ну, ты, не томи!
— Помилуй, царевич, устал яз.
И строго:
— А и поволокли ратники добычу на галицкие дороги. Черемисы же луговые, в добрый час молвить, в дурной — промолчать, како стукнутся об землю лбами, тако и обернулись травой.
Фёдор резко окликнул Катырева и, не дождавшись ответа, сам бочком подошёл к нему.
— Боязно мне тех черемисов.
— Иль попримолкнуть, царевич?
— Сказывай, странничек.
— И како ступили кони ратные в траву буйную, обернулись абие луговые черемисы[94] сызнов татарами. И страх великий объял дружины великокняжеские, и смятенно обратились в бегство Христовы воины. А и сызнов возгневался царь. Дланью своею пресветлою, не гнушаясь, по ланитам он ратников зело хлестал. Да и тому Микулипскому око проткнул стрелой: «Не пожалуешь ли об одном оке за черемисом глазеть?» Тако вот ещё Отец Небесный единый день в свою обитель прибрал и земле ночь пожаловал. А по ночи той чуют в стане — гомонит татарва в Казани. Утресь возвела очёса свои рать на хамов град и зрит: сбились басурмены тучею превеликою да словеса непотребные извергают. И закручинились православные: не миновать — кручине быть. И что не выше око Господне — солнышко, то лютей вопиют некрещёные да бесноватее епанчами машут на рать царёву. А и бабы, не дремлючи, рубахи задрали и завертелись, бесстыжие, неблагочинне. Чего ужо тутко: по всему выходит — плювию на нас нагоняют. Мнихи со игумены, что царя для молений неотступно сопутствовали, воззрились скорбно в чертоги небесные. «Истина: нагоняют нечистые на стадо Христово плювию и громы великие!»
— И понагнали, старик?
— А и не попустил, царевич, Отец Небесный. Разверз многомилостивый уши душевные Иоанну Васильевичу и тако рек: «Спошли, Иоанне, послов за древом спасённым со креста сына моего, что красуется на венце твоём». И абие поскакали послы, что до Новагорода низовыя земли на кораблецах, а что от Новагорода прытко шествующими колымагами, — на тое Москву православную. А и покель послы странничали, по новому гласу Божию учинили дьяки-розмыслы подкоп, да воду отвели от града хамова, да под шатёр двадесять бочек казны зеленной понакатили. А и загудет земля, а и заревёт да взвеется столб огненной!
Бахарь тяжело перевёл дух и немощно опустился на корточки.
— Садись! — сердито крикнул царевич, боясь, что старик утратит последние силы и не успеет досказать.
— На порожек дозволь.
— На лавку садись.
— Избави — негоже подле царских кровей.
Хватаясь за поясницу, бахарь шлёпнулся на порог и оттопырил серым пузырьком губы.
— Дай Бог не запамятовать. На чём, бишь, яз…
— На столбе на огненном.
— И то на столбе.
— Дале!
— А и дале, царевич, об осьмой неделе подкатили остатних сорок восемь бочек зелейной казны. А и свету Божия не взвидели басурмены. И не токмо земля — во тьме полунощной небеса схоронились. Облютели, яко звери, те басурмены. И бысть стрел татарских густоть такая, яко частоть плювии. И камения множество бесчисленное, яко воздуха не зрети.
— Доподлинно ли тако?
— Для Господа несть невозможное. Сам мних праведный, зело разумный, Евстафий, тако глаголет в летописании: «Егда же близу стены подбихомся с великою нуждою и бедою, тогда вары кипящими начаша на нас лити и целыми бревны метати». А из шатров великокняжеских пришли послы с вестью: «А и всем полечь, а быти в Казани». И сбилась татарва у мечети и велегласно призвала на споручество праотца своего Хама. А и восхотел тогда сам царь преславной облачитися в ризы священные и служити молебствование. Мнихи же кропили святою водою путь от стана до града Казанского. И, яко воды вешние, потекли наши рати на брань. И Хам, зря беду неминучую, схоронился в Тезицком рву. И вошедши в тот град, вознесли ратники хваление Господу, побросали пищали и кинулись на добычу великую. Дождавшись сего, Хам лицеприятный суд сотворил: змеёю подполз к той рати, пречестно пирующей, да из пищалей огнём метнул. И всплакали христианы. «Секут!» — возопили в трусе великом. Пировала рать, а не вся. Не прохлаждался един лишь князь Курбской Ондрей…
Бахарь вдруг сжался весь и притих. На пороге появился Малюта.
— Аль не ведомо тебе, сучье отродье, что в крамоле Ондрейко той?!
Старик на четвереньках подполз к Скуратову.
— Яз не к добру его помянул, а дурным словом.
Скуратов смотрел в упор на бахаря и зло теребил рыжую свою бороду.
— Ни во единой пяди земли Русинской имя его проклятое ни единый назвать не может!
И, повернувшись на кованых каблуках, исчез. Разбуженный Катырев больно ущипнул себя за щеку.
— Сызнов челом будет бить на меня Малюта! — Он подскочил к старику. — Язык бы твой отсечь, сорока!
Фёдор вцепился в боярина:
— Нишкни, толстозадый!
Заметив, что старик нерешительно взялся за скобу двери, он погрозил кулаком.
— Не подумай идти, покель не доскажешь.
Комкая слова, старик торопливо досказал:
— И, благодарение кня… то бишь Господу да царю, одолели мы нехристей. И вышли татары к нам в стан с такой молвью: «Мы бились до краю за Хама и юрт[95]; ныне царя вам отдаём здрава: ведети его к царю своему. А остаток исходим на широкое поле испити с вами последнюю чашу». И привели они к царю преславному Хама своего Идигера да князя Зениеша. И иссекли во чистом поле дружины царские остатних татар. И было тогда великое ликование. А и многое множество служилых людишек пожалованы были царём землёю и чинами немалыми. А и кабальных не оставил милостями осударь. Кои обезножели да обезручели на брани — вольную грамоту получили, чтобы жити им не в кабале, а како восхощут сами. А и остатним честь показал осударь: в кабалу пожаловал служилым, кои храбрость превыше иных показали…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Закручинился Иоанн. Принесли гонцы недобрые вести: орды крымские царя Девлет-Гирея близко подошли под Москву. Каждый день жгут они города и селения, угоняют скот и уводят в полон великое множество всяких людишек.
Пушкари, стрельцы и ратники расположились станом вокруг Москвы. До Можайска, Тулы и Володимира расставили воеводы рогатки.
Языки то и дело печаловались в приказах:
— Облютели земские. Приведут они татарву на стольный град.
С утра до ночи Иоанн думал думу с воеводами и служилыми. Бекбулатовича он не отпустил от себя, — оставил в Кремле, чтобы мог касимовский хан чинить опрос изловленным языкам татарским. В споручники ему был приставлен Скуратов.
В Москве, переряженные холопями, неустанно сновали подьячие — искали израды.
Среди них был и Василий.
Сам Иоанн при советниках поручил розмыслу соглядатайство.
— А не тот доподлинный розмысл, в ком умельство есть токмо каменные крепости ставить, а тот, кто и любовью своею воздвигнет промеж царя и крамольников стены незримые, но нерушимые. — И, с сердечной простотой положив руку на плечо Василия: — Иди же и послужи нам.
На другое утро людишки Грязного повели Выводкова по Москве знакомиться с городом.
Розмысл с большим интересом остановился у бревенчатых ворот и стен и не ушёл на заселённые улицы до тех пор, пока подробно не рассмотрел укреплений.
«Ну и умельцы! — презрительно морщился он. — Нешто впрок стены обложены землёю и дёрном? Крот скребнёт, и тот абие в граде будет, а не токмо что басурмены».
Зато земляной вал, проложенный между воротами, в три сажени шириной, привёл его в восхищение:
«Ежели бы такое да в деревеньку нашу лесную!»
В первый день ему удалось ознакомиться лишь с тремя линиями укреплений: Земляным валом, Китай-городом и Кремлём.
Всю ночь просидел Выводков без сна в своей мастерской. В его взбудораженном мозгу роились целые хороводы смелых, сказочных мыслей. Воображение рисовало диковинные крепости, упирающиеся вершинами в небо. Басурмены, которых он видел мельком как-то на царском дворе, толпятся у порога его избы и наперебой зовут куда-то, в еле видные сквозь голубую дымку небесных шатров хоромины светлого рая. Вспоминаются странники, рассказывавшие о заповедных краях, где люди вольны, как птицы, где у каждого человека есть своя добрая доля. И встаёт перед взором в золотом венце тот чудный край, что укрылся за плещущим морем. А басурмены подходят ближе и ближе, склонились к его лицу и что-то горячо доказывают ему. Выводков пристально всматривается. И — странно. Он твёрдо знает, что когда-то видел все эти лица. И вдруг губы растягиваются в улыбку.
«Да вы это, вы, братья мои из деревушки лесной!»
Настойчивый стук в дверь спугнул видения. Василий неохотно открыл глаза. На дворе стояло яркое утро.
— Прохлаждаешься? — проворчал недовольно дьяк из Тайного приказа и торопливо увёл его.