— «…Разговор Души с Собою можно понимать и как внутреннее раздвоение души, и как ужо наметившееся, но еще не совершившееся разделение трех функций сознания — обозначателя, обозначаемого и обозначающего, и как тоже только еще возможное разделение Я на Я и Я САМ. Я САМ — уже по Я, а объект мысли о себе самом. Противоположение Я — Я САМ есть и в других вещах Введенского (указывается характерное начало № 26. — М. М.)…» (Я. С. Друскин). Нечто подобное — в последующем монологе КУМИРОВ — мы есть мы… / вы есть вы… — завершающемся выяснением проблемы их собственного значения: …верно значим / лечь иль жечь? (здесь же, ниже); возможны параллели с научно-культурологическим мифотворчеством века («Я и Оно» Фрейда, «Я и Ты» Мартина Бубера). Заметим, кстати, что в слове КУМИР анаграмматически зашифровано, как это очевидно на Четырех описаний (№ 23); ср. также № 5 и примеч.), значение умирания.
— …шли из Луги в Петроград… — Еще одно упоминание, наряду с самим Петроградом, близлежащего города с его традиционным значением провинции, захолустья. Ср. у Ахматовой: «…Между помнить и вспомнить, други, / расстояние как от Луги / до страны атласных баут» (т. е. до Венеции)… («Поэма без героя»: Решка).
…вскричал воротясь / с того постороннего света… — Следует отметить, что здесь более ясно выражена наметившаяся уже ранее (ср. № 3 и примеч. к №№ 11 и 19) и развитая в поэме Кругом возможно Бог (№ 19) в ряде следующих произведений «двухступенчатая эсхатологическая ситуация»: которые мертвые / которые нет (ниже) равно потопляются с «окончательным наступлением» Бога. Такая иерархия, связанная с апокалиптическими мотивами, служила темой одного из утерянных сочинений Введенского (см. № 109),
— …я был там. Я буду / я тут и я там… — Т. е. здесь и на том постороннем свете? Ср. заключительный ВОПРОС: мы где?
— …речка течёт / два часа смерти… — По поводу соположения этих двух мотивов, см. примеч. к №№ 7, 8 и 23.
— …а Богу почёт… — Несомненно, сниженный бытовизмом вариант формулы Богу слава. — Ср. примеч. к № 12.
— …здесь окончательно / Бог наступил… — Ср. несколько выше, а также вступительные замечания Я. С. Друскина к № 19.
15. Битва*
Беловой автограф. Датируется 1930 г. по месту в перечне в записной книжек (№ 18) Хармса.
Очевидная описка в стихе 66: и едва открыв глазок.
«Действующие лица: Неизвестно кто, Человек, Малютка вина (последнее слово — не родительный падеж, а именительный), Ангел. Начинает и кончает это стихотворение Неизвестно кто… это действительно неизвестно кто, может, это тот же, кто дальше назвав Человеком, во сознающий свою внутреннюю раздвоенность, поэтому он и говорит о себе „мы“. И последняя строка может быть относится уже к читателю: В каждому на нас…» (Я. С. Друскин).
…я думаю темя / проносится час / с минутами теми / на яблоке мчась… — Слово темя очевидным образом замещает здесь контекстуально ожидаемое время. — Ср. примеч. к № 2 (с. 57).
— …летают болтают / большие орлы… — Ср. № 19 (С. 152) и примеч. к № 2 (с. 57).
— …воюю со свечкой… — См. примеч. к № 2, с. 47.
— …мы уносимся как боги / к окончательной звезде… — В связи с мотивом окончательности, см. примеч. к № 14.
— …не жилец… жрец… птенец… наконец…. — См. примеч к №№ 5, 7, 19 и 28.
— …дней тарелку озираю… — «Дней тарелка — дни жизни. В Кругом возможно Бог — тарелка добра и зла. — по-видимому, древо познания добра и зла. Не случайно, мне кажется, тарелка дней жизни и тарелка добра и зла: соединяются жизнь в грехопадение, а может и так: по Кьеркегору, время начинается с грехопадения, то есть с вкушения плодов древа познания добра и зла. Последнюю строку можно соединить со зловещей болью. Это пояснение я ни в коем случае не считаю объяснением „звезды бессмыслицы“, которая здесь есть, она останется необъясненной и непонятой. Это только совет: хочешь, думай так, а не хочешь, думай иначе или вообще не думай, что может быть самое правильное» (Я. С. Друскин). Сходное употребление мотива «тарелки» см. также в №№ 5, 13 и 19 (с. 137).
— …два бойца / два конца / посредине гвоздик… — «Если в этих строках подставить слово „кольца“, то получится известная загадка (ножницы). Подобные пародии и перифразы встречаются у Введенского и в некоторых других вещах, особенно много их в большой войне Минин и Пожарский (К; 2). Этот отрывок не так бессмысленен, как может показаться при первом чтении. Напомню начало Битвы: мы двое / воюем…, поэтому — два бойца; два конца — может быть, это рождение в смерть, о которой говорит выше Человек…» (Я. С. Друскин).
16. Значенье моря*
Машинопись с авторской правкой, Впервые опубликовано нами: [21].
Это и следующее ст-ния, как бы посвященные выяснению значения моря (ср. также начало в конец № 17 и примеч. к №№ 9 и 27) связывают обычные дли Введенского эсхатологические мотивы с архетипическим образом морской стихии, в мировой мифологии связывающейся с первоначальным хаосом, из которого всё происходит и к которому все возвращается. С мотивом утопленничества как варианта смерти мы уже встречались в конце нескольких произведений Введенского (№№ 8, 9, 17; см. примеч.); чрезвычайно интересно, однако, что в следующем стихотворении кончина постигает само море, покорное тем же числам, наполненное сотнями категорий, а здесь отождествляемое со временем. Мотивы, связанные со смертью и «подводной жизнью» утопленников, могут быть сопоставлены с четвертой частью «Бесплодной земли» Т. С. Элиота — «Death by Water» (1922). Ср. также «Вопросы к морю» Заболоцкого (1930).
Проблема выяснения «значенья моря», помимо своей метапоэтической функции (ср. наше примеч. к № 9), имеет, в свою очередь, корни в архаической символике моря как непостижимости, бездонности истины, а в юнговской терминологии — как коллективного бессознательного; непознаваемая морская стихия, связанная с началом и концом света, таит в своей глубине чудовищ, представленных в Кончине моря Морским демоном, здесь, кстати, вообще отрицающим за морем какое-либо значение. Любопытно, что тема сражения морских животных в эсхатологическом контексте встречается в стихотворении Хармса «Что делать нам?» (1934, [225, кн. 4, № 287]). В тесной связи о мотивами значения в дознания тема моря фигурирует в упомянутом уже стихотворении Две птички, горе, лев и ночь (№ 9); фрагменты, текстуально близкие с обоими текстами, встречаются и Зеркале и музыканте (№ 10); Смотри — в могильном коридоре / глухое воет море / и лодка скачет как блоха… / …в лодке стынет человек / он ищет мысли в голове / чтоб всё понять и объяснить…
В первых же строках ст-ния мы снова встречаемся с категорией «обратности» (см. примеч. к № 14), которая в своим онтологическом аспекте (жить обратно) смыкается с гносеологическим (что-бы было всё понятно), перекликающимся с незнанием стихотворения.
Сниженный образ «бога универсального» в начале и конце стихотворения (ср.: наши боги наши тётки) может быть интерпретирован как представление об имманентном боге, включенном в обычный порядок вещей, другими словами, как проекция обыденного сознания (ср.: томящийся в клетке бог без очей без рук без ног, — № 12).
— …а когда огонь узнаешь… / …ты огонь владыка свечки / что ты значишь или нет… — Чрезвычайно интересно, что ключевая для обоих текстов проблема значения распространяется не только на море, но и на огонь. Ср. в этой связи примеч. к № 9.
— …конь шагает идеальный… — Ср., по поводу эсхатологического мотива копя с его провоцирующим эпитетом, примеч. к № 5. См. также № 22 и примеч.
— …наконец приходит лес… и т. д. — Образ шагающего леса, восходящий, по-видимому, к «Макбету» (ср. примеч. к № 5), мы встречаем также в № 25: мы видим лес шагающий обратно. Следует ли упомянуть в этой связи архетипическую символику леса, связанную с миром подсознания?
— …и зыряне веселятся… — Зыряне — старое название коми, финно-угорской народности, обитающей на севере востоке Европы.
— …а взлетали мысли наши… — См. примеч. к № 10.
— …мы как соли просим знака… — возможно, контаминация двух евангельских фрагментов: «Вы соль земли,» (Мф., 5, 13) И «Учитель! хотелось бы нам видеть от Тебя знамение…» (Мф., 12, 38; ср. 16, 1–4). Ср. также соположения значения и соли в № 9.