мной? А если и Вальтера Штибера тут кто-то знает в лицо? И если сейчас прибежит взволнованный и восторженный офицер со словами: «Вальтер, боже мой, вы живы!»? А потом уставится на Сосновского и поинтересуется у него, кто он такой. Да, в качестве самозванца оказаться в гестапо не хотелось бы. Лучше уж в качестве почетного гостя и спасителя оберштурмфюрера Йозефа Боэра и его личного друга на века. Хотелось бы, конечно».
За Сосновским пришли, когда уже совсем стемнело. Его завели в большой деревянный дом, в котором находились три немецких офицера в армейской форме: два гауптмана и один оберст. Кроме стола и нескольких стульев, а также массивного сейфа в углу, в комнате ничего не было. Правда, на основательно провисшей веревке болталась цветастая занавеска, которой в русских домах отгораживали спальное место. У двери на гвоздях висели офицерские шинели, и под окном стояла лавка с ведром воды. Старательно выметенные полы и чистые до блеска сапоги офицеров заставили Сосновского усмехнуться. Сейчас им придется во второй раз выслушивать про ночь в реке, грязь и холод. А они будут недоверчиво слушать и ухмыляться, поправляя чистые манжеты рубашки в рукаве кителя.
Отпустив жестом солдата, который привел задержанного, высокий гауптман взял со стола документы Вальтера Штибера. Это был как раз тот офицер, который прибежал к машине, опознал и увел Боэра. Сосновский стоял пошатываясь, но сейчас ему стоило показать свой армейский гонор старшего офицера-фронтовика. Инициативу никогда нельзя отдавать врагу. Кто владеет инициативой, тот ведет игру.
– Вы не предложите мне сесть, господин оберст? Я едва держусь на ногах, а Йозеф вам, я полагаю, рассказал о наших злоключениях. Мы потеряли пятерых солдат и чудом выбрались из-за линии фронта. Я готов снова сражаться и хочу вернуться в свою часть… но сейчас меня просто не держат ноги.
– Герхард, дайте майору стул, – не поворачивая головы, приказал оберст второму гауптману. – А вы, майор, потрудитесь рассказать, при каких обстоятельствах вы оказались за линией фронта, по какой причине пострадали ваши документы и обмундирование.
И тогда Сосновский принялся в красках и очень эмоционально пересказывать ту же сказку, которую во время встречи с Боэром рассказал ему. Рассказал, как с горсткой солдат прикрывал отход батальона, как их накрыло минами, как все вокруг горело. И как он пришел в себя в канаве с водой. Изорванный в клочья и обгоревший мундир пришлось снять. С собой он забрал документы и оружие. Одеждой он разжился в деревне, а Боэра с солдатами встретил случайно. Точнее, это они его встретили, когда он хотел убить хозяина дома, который отказывал ему в крове и еде. Впрочем, Боэр его все равно убил, прежде чем уйти в лес.
Если оберст сейчас начнет связываться с командованием и выяснять, где находился батальон майора Штибера в момент наступления русских, ему всё подтвердят, как подтвердят и то, что Штибер погиб или пропал без вести во время отступления. Правда, на это уйдет очень много времени. Скорее всего, Сосновского отправят в штаб армии, чтобы его судьбу решало его же командование. Ну а там в два счета раскусят самозванца. Это точно. Это только на обгорелой фотографии видно очертание одной скулы, уха, половины подбородка и светлые волосы Штибера. Впрочем, все это вполне совпадало с обликом сидевшего перед оберстом человека. Но оперативники НКВД как раз на это частичное сходство и рассчитывали, когда принесли эти документы убитого немецкого майора. И когда допрос начал касаться деталей, Сосновский строго и неприязненно перебил оберста.
– Послушайте, я уважаю ваше звание и ваш возраст, но не нужно устраивать мне здесь проверок и ловить меня на словах. Я боевой офицер, я не первый год в окопах и на Восточном фронте! Отправьте меня в штаб, и пусть мной занимается мое командование. Мое желание очень простое – вернуться в свою часть и взять в руки оружие. Все, господин оберст! И закончим на этом!
– Я прошу вас не забываться, господин майор! – оберст подскочил на стуле и стукнул кулаком по столу.
Сосновский тут же резко поднялся и выпятил челюсть, изображая гнев. Впрочем, свою горячность он быстро унял. И более миролюбиво, но все так же твердо сказал:
– Прошу меня простить, господин оберст, я не хотел вас оскорбить. Но и вы меня поймите. Я пережил черт знает что, во мне горит желание сражаться, а мне не верят, меня проверяют. Проверить очень легко, отправив меня в часть и не засыпая меня здесь вопросами, задавая мне такие вопросы, ответы на которые вы все равно проверить не сможете.
Оберст опустил голову, пошевелил губами, будто разговаривал сам с собой или ругался. Но тут Сосновский понял, что немец позвал кого-то из-за занавески. К его изумлению, оттуда, прихрамывая, вышел оберштурмфюрер Боэр. Гестаповец немного виновато посмотрел на Сосновского, потом повернулся к оберсту и заговорил довольно резко, учитывая разницу в званиях.
– Я же вам говорил, убеждал вас. Почему вы мне не поверили? Я хоть и не ходил в атаки на русские танки, но тоже умею отличить человека, преданного Германии, от…
– Перестань, Йозеф, – вмешался высокий гауптман, – господин оберст просто обязан был сам провести допрос. Война, и война тяжелая. Нам всем нелегко принимать решения. И вы, господин майор, не судите нас за это.
– Я не собираюсь никого осуждать и обсуждать еще что-то, – устало произнес Сосновский. – Мне нужно просто отдохнуть, помыться, черт побери, и вернуться в свою часть. Вы сказали про войну? Так вот она, к вашему сведению, еще не окончена. И мой долг – находиться в своей части со своими солдатами.
– Да, конечно, майор, – снисходительно вставил оберст. – Вы правы. До утра можете отдыхать, а потом мы подумаем, как вам помочь. Офицеры покажут вам дом и комнату, где вы сможете отдохнуть. Горячую воду вам нагреет мой денщик.
Кивнув Сосновскому, оберст подошел к двери, напялил на голову фуражку, набросил на плечи шинель и вышел из дома. Через пять минут его привели в другой дом, довольно чистый, где имелась относительно неплохая кровать. Двое солдат бегали с ведрами, пока Сосновский кое-как обмылся над тазом, вымыл голову, а потом переоделся в чужое, но выстиранное нижнее белье. «Пока не до капризов, – решил он. – Я же фронтовик, окопник, пусть смотрят на меня и не видят во мне брезгливости». Через час он лежал в кровати, и глаза закрывались сами собой. Заснуть хотелось неимоверно, но мысль, что при всех приятных извинениях ему так и не вернули документы и пистолет, несколько тяготила. Но затем он