Читать интересную книгу Судьба штрафника. «Война всё спишет»? - Александр Уразов

Кучинский отправил меня с отчетом в штаб армии. По пути я сначала цеплялся за буксующие «студебеккеры» и полуторки, но с какого-то момента пришлось идти пешком под холодным моросящим дождем с сильным встречным ветром по разбитой дороге. Я быстро промок до нитки, струи холодной воды с шапки затекали за воротник.

На развилке дороги у одинокой хаты с высаженными окнами я присел отдохнуть и перекусить. В хате гулял холодный ветер, но она защищала меня от дождя и снега. Однако отдыхая без движения, я быстро начал коченеть и был вынужден снова отправиться в путь. Через несколько часов в затуманенной дали я увидел сельские дома.

В первом доме на окраине села размещался пункт сбора донесений 4-й гвардейской армии 2-го Украинского фронта. Я сдал под расписку запечатанный пакет, и дежурный офицер, посмотрев на меня, сказал, что в доме напротив есть комната отдыха, что там можно обсушиться и отдохнуть.

В указанном доме у плиты возилась женщина лет 40–45, на плите стояли вместительный бак с горячей водой, чайник и чугунок.

На мой вопрос, можно ли обогреться и обсушиться, она поздоровалась и певуче ответила:

— Проходьтэ, будь ласка! Я к же неможна? Можна, можна. Дывись, якый вы мокрый и в грязюци! Просувайтесь до пичкы, знимайте з сэбэ вси рэчи. Чобоття вымыйтэ ось в тому корыти.

Я снял вещмешок и шинель, повесил их на прибитую у входа доску с гвоздями, затем снял сапоги, подошел к корыту у двери и начал полоскать портянки.

— Шо вы робыте! Нэ трэба, я йих сама поперу!

Но я выполоскал и отжал портянки, взяв пучок соломы с пола, начал мыть сапоги — внутри и снаружи. Сапоги хозяйка поставила на лежанку, а мне сказала:

— Ось що, солдате, нэ знаю як тэбэ зваты. Пойиж картопли и знимай с сэбэ всэ — я поперу. Мыло е?

Я отдал ей кусочек хозяйственного мыла, туалетного нам не выдавали. Это только фрицы мылись глинистым эрзац-мылом с едким стойким запахом.

Вытащив кусочек сала и хлеб, я пригласил хозяйку к столу, но она отказалась и поставила на стол чугунок с парящей картошкой. В хате было тепло, от еды и жары я размяк.

— Ось тоби тазик с тэплою водою, колы всэ знимышь, помый ноги и йды за прыпичок, лягай и спы, якщо е час. Та нэ соромься, всэ знимы, а докумэнты и гроши забэри.

Набросив теплую кофту, хозяйка вышла, оставив меня одного. Не хотелось утруждать приветливую женщину, но я был в безвыходном положении — весь мокрый до нитки. Оставшись в чем мать родила, я вымыл ноги в тазике, прошел за припечек. Там была настлана солома, поверх — ряднушка, подушка и тулупчик. Я улегся и накрылся шубой.

Через какое-то время я уже видел лесополосу на спуске к пологому оврагу, за оврагом — поле. По полю шли фашисты, строча из автоматов. Наши бойцы устремились под гору на врага, я тоже, перемахнув через овраг, стремительно бросился навстречу фрицам. Я зло стрелял из винтовки в бегущих на меня немцев и, стреляя, приказывал: «Падай! Падай же!» Немцы падали. Я бежал дальше в гору, но на меня выскочил немец, стреляя из автомата. Тупая боль и тяжесть навалилась на меня, пуля попала в грудь, я упал. Мне стало трудно дышать, левая часть тела онемела. Я видел, как отогнали назад немцев, те убегали по полю, усыпанному трупами. Меня подняли и несли к лесополосе на косогоре, когда я проснулся от собственного стона. Было темно и жарко, онемела левая рука, на которой я лежал.

Я долго после не спал, смотрел в темноту, вспоминая прошлое. Не знаю, где спала хозяйка, но когда я утром проснулся, передо мной лежала стопка выстиранной одежды, высушенные шинель и шапка-ушанка, сухие сапоги и портянки. Так прежде могла позаботиться обо мне только моя мать… Я оделся во все чистое и теплое, и в душе у меня разлилась теплота благодарности.

На столе стоял чугунок с еще теплой картошкой. Соли не было, и я, достав свой пузырек с солью, всю высыпал на листок бумаги. Пошарив в полупустом мешке, я достал кусок сахара и четвертушку чая, положил все это на теплую печку, чтобы не приметил недобрый глаз, и вышел на улицу.

Стоял легкий морозец, в спину дул умеренный ветер. Я шел бодро по хрустящей дороге среди белого поля, растроганный заботой доброй женщины. Меня догоняла трехтонка, и я поднял руку. Мне повезло — руки солдат подтянули меня в кузов, крытый брезентом, я втиснулся между бойцами на солому, и машина, тарахтя и сотрясаясь, понеслась по обледенелой дороге.

Как всегда в солдатском кругу, в кузове грузовика нашлись трепачи и зубоскалы. Им были бы слушатели, а кто они — дело второе. Анекдоты они выдавали за правду, а правду рассказывали в анекдотичном стиле. В то время я еще не слышал о Василии Теркине, но такие люди окружали нас, встречались в любых ситуациях.

У каждого такого Теркина был свой репертуар. Одни выдавали себя за отъявленных бабников и смачно описывали свои любовные похождения. Если бы все эти истории были правдой, то знаменитый любовник Казанова побледнел бы от зависти.

Другие были любителями анекдотов. Сколько за четыре года войны я слышал анекдотов — не счесть! И как умело многие их рассказывали!

Третьей категорией рассказчиков были «боевые герои». Эти красочно описывали подвиги своих частей, друзей, среди которых они всегда были впереди, за что были представлены к высоким боевым наградам, но неизменно еще не успевали их получить. Среди таких рассказчиков особенно выделялись «разведчики».

Были и те, кто мог подхватить разговор на любую тему, перехватить инициативу и начать смачный треп. Это были профессионалы, их было интересно слушать, и их уважали. Все рассказчики оживляли и скрашивали солдатскую жизнь, отвлекали от суровой действительности, от тяжких дум, не давали оставаться долго наедине с собой.

Мне все чаще и чаще приходила на ум кощунственная мысль: война захватывающе интересна непрерывной сменой места действия и персонажей, увлекательными событиями, неповторимостью виденного и слышанного, пережитых ситуаций, если бы только… Если бы только война не несла беду целым народам, странам и континентам, не уносила столько жизней, не калечила тело и душу уцелевшим, не уничтожала материальные и культурные ценности, не…

Я благополучно вернулся в слободу, из которой вышел с пакетом в штаб армии, но нашей роты на месте не оказалось. На стене хаты было выведено углем: «Уразов, ищи в Калино». Все это было бы не страшно, но я был голоден, и в моем вещмешке было совершенно пусто. К несчастью, я стеснялся просить накормить меня, знал, что у местных жителей, переживших оккупацию, ремни на животе затянуты на последнюю дырку.

Пришлось мне снова отправиться в путь. Автотранспорт в пределах населенных пунктов попутчиков, как правило, не брал, регулировщиков, которые могли остановить машину и подсадить меня, тоже не было, и мне пришлось долгие часы шагать по весенним лужам, перепрыгивая в низинах через говорливые ручьи. Ноги намокли, в сапогах хлюпало, хорошо, что не было хотя бы грязи.

Вечерело. Надо было где-то останавливаться на ночлег, но почти во всех дворах, особенно с просторными хатами, мне отвечали: «Занято, проходите дальше». Когда показалась окраина слободы, я догадался, что нужно проситься на ночлег в какую-нибудь развалюшку, где нельзя разместиться группе солдат, а командиры не захотят останавливаться в такой хате. И эта мысль оказалась верной.

Я постучался в дверь старенькой, вросшей в землю хатки, оконца которой почти касались земли.

— Видчынено! Заходьте, будь ласка! — услышал я звонкий голос, и в дверях столкнулся с молодой, лет 25–27, женщиной. Она отступила назад и, поздоровавшись, пригласила в небольшую комнатку. На мой вопрос о ночлеге она зарумянилась и смущенно сказала:

— Нэ знаю, що вам сказаты… Я одна… А що скажут люды? Знаетэ, як у нас бувае? Обмовлять — нэ видмыешся!

— Извините! — И я повернулся к двери.

— Та стийтэ, стийтэ!.. Щось цэ? Выходыть, я вас выгоняю?! Ни, ни, залышайтесь!

Но теперь уже я застеснялся. Лучше бы мне попалась какая-нибудь старуха! В самом деле, как двоим молодым провести ночь, чтобы не бросить тень на молодушку и не обидеть друг друга? Я колебался, но потом в душе махнул рукой и повторил про себя бытовавшую в то время поговорку: «Война все спишет!» Конечно, война ничего не списывала. Мы сами себе прощали для успокоения совести аморальные поступки, не желая прощать других людей.

Я снял шинель, телогрейку, шапку, уселся на лавку за грубо сколоченный стол. Хозяйка захлопотала у плиты. Ноги у меня ломило, и я снял сапоги. Портянки, низ брюк и кальсон были мокрые, хоть выжимай.

— Ой, божечки! — Хозяйка жалостливо смотрела на меня. — Зараз, зараз я ростоплю, высушу. Вы одиньте ци носкы! — И она дала мне шерстяные носки и глубокие галоши.

Она поставила на плиту чугунок с картошкой, чайник, налила воду в корыто. В темной хате стало тепло, по стенам бегали блики от печки. Потом хозяйка зажгла фитилек, опущенный сквозь разрезанную картофелину в подсолнечное масло. Каганец с трудом осветил маленькую комнату. В комнату вошла соседка, зыркнула на меня, сдержанно поздоровалась.