Старшина Тамарин выбрал двор попросторнее в середине села, и обоз въехал в него. Здесь же оставили своих трофейных лошадей и наши комвзвода.
Мы вошли в дом. В нем было не топлено, две девчонки 13–15 лет лежали, свесив головы с печи, укрытые тряпьем. Поздоровавшись, Тамарин спросил:
— Где родители?
— Та нема.
— Как нет? Где отец?
— Та вбылы на вийни.
— А мать?
— Маму забралы в немеччыну.
— Так вы что, одни живете?
— Так, одни.
— Мы у вас переночуем. Крапивко, принеси дров с кухни, да побольше.
Девчата продолжали лежать на печи и с любопытством смотрели на нас. Сразу притягивала взгляд младшая. Ее красивое нежное личико смотрело на нас большими черными глазами с длинными ресницами — казалось, это ангел, каких рисуют в церквях. Красота старшей была уже не такой детской, глаза тоже смотрели взрослее. Она несколько застенчиво пробежала взглядом по нам и остановилась на Васильеве — после того, как Сорокин отнял у него Галю, а другие офицеры приобрели ППЖ, он стал держаться ближе к нам.
Вскоре в печке затрещали поленья, и тепло стало вытеснять холод. Мы разделись. У Васильева сверкнули ордена, вызвавшие еще большее любопытство у девочек. Принесли в термосах ужин, старшина расщедрился и выставил большую банку тушенки, достал булькнувшую флягу. Все уселись на лавки за стол.
— Эй, девчата, а что же вы не хозяйничаете? А ну, быстро с печи! Подавайте тарелки — не хлебать же нам из котелков?
Девочки, смущаясь, спустились с печи, подали керамические тарелки и чашки — лучшей посуды у них не было. Флягу старшина разлил по кружкам, я отказался.
— А ну-ка, девчата, покажите пример этому солдату, и мы вас заберем к себе вместо него, — шутил Тамарин.
— Ни, мы нэ будэмо! — ответила за двоих старшая.
— Так мы ж только выпьем за знакомство по глоточку! — настаивал старшина.
Но девчата жадно смотрели на тушенку и кашу с мясом, от которой шел божественный запах. Видимо, чтобы не тянуть время, старшая, а за ней и младшая взяли кружки, хлебнули, ахнули, закрыв ладошкой рот, а потом взяли ложки и торопливо начали кушать. Мы не смотрели на них, чтобы не смущать.
— А теперь, кто допьет из кружек девушек, тот будет их избранным!
Все руки, кроме моей, потянулись к кружкам девчат. Те зарделись и с интересом смотрели, кто возьмет. Руки всех задержались, пока не взял кружку Васильев, а вторую мгновенно подхватил Крапивко.
— За кого же мы выпьем? — спросил Васильев. — Мы даже не знаем, как вас звать!
— Мэнэ — Марийка, — сказала старшая.
— А мэнэ — Лэся.
— Я выпью за Марийку, за ее счастье и за то, чтобы скорее кончилась война.
— А я — за Лесю! — не нашелся, что больше сказать, Крапивко.
Личики девочек пылали маком — как же, за них пьют, как за взрослых!
После ужина пошли разговоры, шутки с девушками. Потом стали укладываться спать. Я, Васильев и Тамарин, потушив лампу и раздевшись до белья, втроем улеглись на широкую деревянную кровать, на которой лежала перина. Девушки устроились на своей печи, Крапивко — на лежанке, стоявшей между кроватью и печкой. Крапивко, как я уже писал, был высокий и сухой мужик, лежанка была ему, что называется, по колено.
Тамарин начал подшучивать над Васильевым и Крапивко по поводу их «дам сердца» — мол, пить пили, а теперь — в кусты.
— Это кто в кусты? — спросил Крапивко и полез на печь.
— Бросай нам вниз Марийку, — шутил Васильев, — одну на троих!
Марийка плюхнулась на нас и втиснулась между мной и Васильевым.
— Эй, что вы там делаете? Я сейчас полечу на пол! — И Васильев толкнул меня в бок, добавив шепотом: — Может, уйдем?
Но я не ушел не только потому, что было некуда, но и чтобы шутка не обернулась бедой для девочки. Я подумал, что Васильев не станет последним негодяем и не испортит жизнь и без того обиженной судьбой Марийке — я могу стать сдерживающим фактором. Так оно и произошло. Долго мы шутили, тискались, пока не сморил сон. На печи же свершилось гадкое: утром поднялась с постели тринадцатилетняя женщина. Мы бы этого и не знали, если бы сам Крапивко не заявил:
— Товарищи! При всех клянусь — если останусь живым, то вернусь с войны сюда и женюсь на Лесе. Слышишь, Леся? Я приду, я теперь твой муж!
Мы оторопело смотрели друг на друга и на Крапивко. Рядом стояли крепкий, высокий мужчина за тридцать лет и ребенок, прекрасный, как ангел, и грешный как черт. «Что будет с ней — думал я, — как теперь сложится ее жизнь?»
— Ребята, клянусь!
На улице кто-то крикнул: «По коням!» Крапивко торопливо вытряхнул все, что было у него в вещмешке, на стол. Тогда и я развязал свой мешок, вынул припасенную на крайний случай тушенку, поставил на стол и придавил ладонью. Все заспешили и оставили на столе съестное, а Васильев еще и деньги. Скомканно, словно мы все были виноваты, мы простились и вышли из дому. Подводы уже стояли на улице. Забегая наперед, скажу, что Крапивко остался жив, но сдержал ли свою клятву — не знаю.
Наступила весна 1944 года. С соломенных крыш свисали хрустальные гирлянды сосулек, снег стал оседать, на дорогах появились лужи и звонко захрустел ледок после ночных морозов. В роте по-прежнему оставалось около 40 штрафников, и мы двигались не в боевых порядках передовых частей, а в ближнем тылу.
Помню, мы вошли в село, из которого только что были выбиты немцы. Они обстреливали село со склона пологой горы. Мы разместились так, что постройки прикрывали нас от этого обстрела. На косогоре были видны трупы немцев и наших бойцов.
Пять штрафников, сговорившись, решили без ведома командиров ночью сделать вылазку на этот косогор и поживиться трофеями. Особенно их привлекали часы и спиртное. У нас в то время часы были большой редкостью, у сержантов и рядовых они были только у тех, кто добыл их в бою. После ужина, когда стемнело, эти пятеро поползли на ничейную полосу, да там и пропали.
Через несколько дней наша рота вместе с другими частями пошла в наступление. Когда штрафники прошли поле, на котором лежали убитые немцы, вышли к полевому колхозному стану, атаковали и выбили оттуда немецкий заслон, в бригадном домике на соломе они нашли пятерых пропавших бойцов. Одежда с них была сорвана, тела сплошь покрывали багрово-синие кровоподтеки. На спине у двоих были вырезаны звезды, у других выколоты глаза, вырваны языки. Вот вам и часики…
Внезапно раздался слабый стон, и у одного из пяти замученных шевельнулись пальцы. К нему бросились Иван Живайкин и санинструктор. Тело не было закоченелым, как у других, прощупывался пульс. Боец лежал на животе, на спине его ножом была вырезана звезда, заплывшая запекшейся кровью. Живайкин сделал укол кофеина для поддержания работы сердца и попробовал открыть рот бойца, чтобы влить какое-то лекарство, но резко отдернул руку — во рту не было языка. Хорошо, что немцы, вырезая звезду, положили его на живот, иначе он захлебнулся бы своей собственной кровью.
Бойца отвезли в медсанбат, и он остался жив. После на имя Сорокина мы получили от него письмо, в котором он сообщил все подробности происшедшего. Когда при свете ракеты наши бойцы увидели группу убитых немцев и поползли к ней, приблизившись вплотную, «мертвецы» вскочили и навалились на них. От неожиданности наши солдаты оторопели, и это позволило немцам захватить инициативу. Их было больше, они ожидали наших любителей трофеев, заранее зная, что делать, — видимо, это была немецкая разведка.
Пленных со связанными руками, подталкивая прикладами, пригнали в полевой стан, стали по одному отводить на допрос. Допрашивали поспешно, зло, жестоко избивая, особенно после того, как при обыске нашли немецкие часы. Потом собрали всех вместе и стали у четверых вырезать звезды, выкалывать глаза и отрезать языки, стараясь страхом вырвать у пятого нужные сведения. Боец не выдержал и назвал свою часть, но когда он сказал, что численность роты 30 человек, ему не поверили и подвергли тем же нечеловеческим пыткам, что и остальных. Больше никто ничего не сказал, да и что они могли сказать, даже если бы и захотели, кроме элементарных сведений о своей штрафной роте?..
Я всегда панически боялся снимать с убитых какие-либо вещи или брать деньги, это была даже не боязнь, а почти религиозное убеждение. Я считал, что, присвоив вещь убитого, я сам в скором времени неотвратимо буду убит. Да и как можно грабить мертвых? Это безнравственно, это просто низко! Наши предки, наоборот, отдавали умершим при похоронах нужные вещи, еду, лошадей и даже жен…
Наступили теплые солнечные дни. Иногда шум бурлящих потоков талой воды было слышно даже через грозный гул боя. Сначала запарили на пригорках проталины, которые быстро срастались в черные поля, испещренные белыми полосами снега в оврагах и канавах. Оттепели сменялись холодными ветрами, снежными бурями, и опять теплело. Дороги развезло, передвижение транспорта стало затруднительным.