Читать интересную книгу Вместе во имя жизни (сборник рассказов) - Юлиус Фучик

— Пристрели, бога ради… если ты человек. Ах, почему ты не хочешь этого сделать? Прошу тебя… пожалуйста…

Не первый месяц был я разведчиком. Мне кажется, что я мог бы быть только разведчиком, несмотря на то что это опасное ремесло, и мог бы быть им бесконечно долго, потому что люблю жизнь. Я доказал это. Я тогда внимательно присматривался к окружавшим меня людям, работавшим в разведке. В чем-то они были очень схожи. Многие из них бравировали опасностью, просто невероятно бравировали, до безумия! Но за этой бравадой они скрывали свою любовь к жизни. Их истинное отношение к жизни проявлялось лишь тогда, когда они получали в бою ранение или когда им приходилось где-нибудь в лесу пережидать операцию, мучиться с нами в тяжелых маршах, изнемогая, бороться с лихорадкой, находясь между жизнью и смертью. Какие это были люди! Они умели побороть даже смерть, вырвать ее из своего тела, отогнать ее от больничной койки. Но когда оружие снова оказывалось в их руках, жизнь для них опять будто бы не представляла никакой ценности. И при этом все мы мечтали об одном — о жизни после войны… Немец жить не хотел.

— Не вернутся, — стонал он, — наши не вернутся… Ах, боже, так умирать… ты не медли…

Я нажал на спуск.

Мы стали отходить вверх по склону. Где-то высоко над нами проносились шальные пули. Возвращались мы втроем. Эдо остался там, недалеко от мертвого немца. Его сразили из пулемета в самом начале перестрелки.

В лагерь мы добрались в час ночи, усталые и голодные. Воздух был сырой и промозглый; дышалось трудно. Я вошел в палатку командира и доложил о прибытии. Могучая фигура командира горбилась под низким потолком. На соседней койке спал, полуоткрыв рот, комиссар.

— Ну иди, — сказал командир, — выспись. Скоро пойдет дождь.

Потом он подтянул карту себе на колени и склонился над ней, держа желтоватую свечку в руке.

Я вышел из палатки командира и направился к своей. Осторожно нащупал в темноте свое ложе и с глубоким вздохом растянулся на нем. Но едва я это сделал, как сразу же спохватился. Что-то показалось мне странным, но я не сразу понял, что именно… И вдруг до меня дошло: я никого не слышал рядом с собой. Место Эдо было пустым. Неужели он сейчас не шевельнется в темноте и не спросит: «Это ты, Енда?»

Я ждал этих слов, но так и не дождался.

Уснуть мне не удалось. Голод напал на меня и начал так терзать, что я поднялся и стал искать сначала вокруг себя, а потом и на постели Эдо хоть кусок хлеба. Я хорошо знал, что поиски эти совершенно напрасны, но все-таки искал долго и упорно, как будто от этого зависела вся моя жизнь. Нигде ничего не было.

Минуту я сидел неподвижно. Потом решил пойти в медпункт попросить хлеба. Осторожно, выбирая дорогу среди камней и стволов, шел я к центру вырубки, вокруг которой расположился наш лагерь. Там, под старым буком-великаном, было Мариенкино царство.

Было половина второго.

Мариенка еще сидела у входа в одну из трех палаток (это была ее палатка, в другой находился медпункт, в третьей отдыхали наши раненые). Пристроившись на ящике, она куталась в наброшенную на плечи длинную шинель с поднятым воротником.

— Это я, Мариенка!

— Енда? — отозвалась она.

Узнала меня. Я сел с ней рядом.

— Есть хочется, Мариенка, — сказал я.

Она тут же встала и ушла в свою палатку. Я смотрел ей вслед. Как это было прекрасно — каждый вечер снова и снова встречать ее. В этом для меня была скрыта какая-то огромная, торжественная уверенность. Теперь я только слышал ее тихие шаги, такая кругом стояла тьма. Она была маленькая, крепкая, с длинными волосами, по-деревенски закрученными в тугой узел, с хрипловатым голосом (все этот вечный холод) и большими глазами на смуглом, необыкновенно тонком лице.

Она находилась среди нас почти год. Я это знаю точно — мы тогда проходили Костоляни, там она к нам и присоединилась. С той поры нас всегда ждали ее ласковый взгляд, улыбка, а то и поцелуй в щеку, когда мы возвращались после боя или перестрелки. Если же кто-то из нас при этом получал ранение и мы от боли яростно крушили все, что попадалось под руку, ее ладони были мягкими, успокаивающими.

Все испытывали к ней симпатию. А я ее любил.

Знали об этом только мы с ней. Но мы находились в партизанском отряде, шла война, и Мариенка была среди нас единственной женщиной. Наш маленький секрет и составлял все наше счастье…

Между тем она принесла хлеба и немного солонины и снова уселась на свое место. Мы были одни. Она чуть-чуть склонила голову к моему плечу, и мне вдруг стало от этого нестерпимо тоскливо. Я изо всех сил сжал хлеб, я давил его, как врага, а во рту чувствовал странную горечь.

— Ешь, — сказала она с тихой настойчивостью, будто угадав мои мысли.

Только когда я вынул из кармана нож и начал резать и есть пищу, она спросила шепотом:

— Как там было? Трудно?

— Эдо убили.

— Эдо, — повторила она почти беззвучно. — Ах, беда… И у меня тоже… почти час назад…

— Кто?

— Мишко.

Счастлива та часть, где есть свой Мишко! Неважно, велик он или мал ростом, блондин или брюнет. Важно, что он всегда выглядит свеженьким, как из бани, поет и играет даже тогда, когда другие совсем пали духом, и так умеет всех расшевелить, что и не хочешь, а приободришься.

Наш Мишко умер от тяжелого пулевого ранения. Пять ночей просидела над ним Мариенка, пять ночей помогала ему вести последний бой. Пять тяжких кругов прошел наш гармонист и танцор, и все же напоследок сыграла ему смерть свою музыку и закружила так, что уснул он непробудным сном.

Слабый порыв ветра зашелестел листвой. Мариенка задрожала. Я легонько положил ей руку на плечи. Она всхлипнула и внезапно уткнулась мне в грудь. Я встал.

— Тебе надо пойти лечь, Мариенка. Тебе надо поспать.

Она держалась за полу моей шинели, как это делают маленькие дети, и глядела на меня снизу вверх. Сердце мое забилось с такой силой, что я испугался, как бы она его не услышала. За нее я боялся. Немцы держали нас в кольце, начиналась охота, как на лису, длительные переходы без отдыха и воды, трудные даже для самых крепких мужчин… А она, как дойдет она? Я заколебался: может, сказать ей, в какой ситуации мы оказались?

Она все еще сжимала полу шинели. Держала ее молча, не шевелясь.

— Мариенка… — сказал я.

— Подожди здесь, — ответила она. Потом поднялась, подошла к палатке, откинула полог у входа и снова опустила его за собой.

На мое лицо из темноты упали первые капли. Они были ледяные. Через день-два, мы это знали, а может, уже сегодня ночью эти капли превратятся в проклятые снежные хлопья — надежного союзника преследователей, выдающего ему каждое наше движение.

— Енда!

Я обернулся.

Голос Мариенки, чем-то приглушенный, звучал тихо. Я вошел в палатку. Она уже лежала, закрывшись одеялами и шинелью. На низком столике горела, мигая в каганце, восковая свечка. Капли дождя застучали о парусину палатки — это разразился сильный осенний ливень.

— Дождь пошел, — сказал я растерянно.

Она улыбнулась мне. Все закружилось перед моими глазами: стол, палатка, постель, ее исхудалое, улыбающееся в эту минуту лицо. Она протянула ко мне, выпростав из-под одеял, руку и указала на край постели.

— Останься еще немного.

Я сел на край ее ложа. Мы долго смотрели друг на друга и молчали. Никогда до сих пор я не имел возможности так долго видеть ее лицо, так долго смотреть на нее. Она лежала передо мной такая родная, такая близкая. Я вбирал в свою память каждую ее черту, каждую мелочь. Потом я склонился к ней. Мы были знакомы почти год, и это был наш первый поцелуй. Я забыл о том, что идет война, что я только пришел из последней с Эдо разведки, что ближайшие дни будут необыкновенно тяжелыми для нас…

Теперь уже я стал дрожать от холода. Она взяла мои холодные руки.

— Мой Енда, — прошептала Мариенка и отодвинулась к краю постели. Шинель она сняла с одеял и пододвинула ко мне. — Ты замерз, — сказала она мягко, — укройся.

Потом мы лежали, прижавшись друг к другу, согревая дыханием свои холодные лица, а свечка по временам начинала трещать, и пламя ее при этом дрожало, как дрожали наши пальцы.

— Из церкви, — показала Мариенка на свечу. — Ребята оттуда и вина принесли… для раненых… Тебе все холодно?

— Нет.

— А я все слышу, как Мишко стонет.

— Не говори об этом!.. Не думай об этом!

— Ах, Енда, — она приподнялась на койке, — почему мы так трудно живем? Так трудно!

— Мы будем жить лучше, Мариенка! — Я погладил ее.

— Ты думаешь?

— Я знаю.

— Если бы ты был прав! — вздохнула она. — Я в жизни уже почти все потеряла, Енда…

— Не думай об этом, — повторил я. — Сейчас ты должна быть счастлива. Ведь мы вместе.

Но, говоря эти слова, я думал о немцах. Они находились недалеко от лагеря и могли в любую минуту атаковать нас. В любую минуту командир мог объявить подъем, и он наверняка сделает это не сегодня-завтра, чтобы снасти нас.