Никаких замечаний не последовало, хотя мы все искали глазами старшего помощника, желая убедиться, действительно ли он разрешил использовать подобным образом свое имя. Но Джермина не было.
Следующий прочитанный документ оказался свидетельством под присягой самого капитана. Впрочем, как всегда, он мало что мог сообщить, и с этим делом было скоро покончено.
Третье показание принадлежало матросам, оставшимся на «Джулии», в том числе предателю Затычке, который, как видно, стал доносчиком. Оно состояло с начала до конца из чудовищных преувеличений; подписавшие его, видно, сами не понимали, что городили. Ваймонту, конечно, не понимал, хотя и приложил свою руку. Консул тщетно призывал к тишине, когда читался этот документ; каждый пункт вызывал громкие протесты.
После того как показания были оглашены, Уилсон, все время державшийся чрезвычайно чопорно, с торжественным видом извлек из железного ящика судовой договор — выцветший, заплесневелый, пожелтевший документ, который с трудом можно было разобрать. Кончив читать, консул повернул его, поднял и, указав на подписи команды, стоявшие внизу, спросил всех нас по очереди, признаем ли мы их за свои.
— К чему спрашивать? — заявил Черный Дан. — Капитан Гай не хуже нас знает, что это наши подписи.
— Молчать, сэр! — произнес Уилсон; он рассчитывал произвести впечатление придуманной им смехотворной церемонией и был немало раздосадован прямотой старого матроса.
На несколько мгновений воцарилась тишина; коллегия судей шепотом совещалась с капитаном Гаем, а матросы строили догадки, зачем понадобилось консулу собирать все зачитанные нам показания.
Общее мнение сводилось к тому, что это было сделано с целью «взять нас на пушку», то есть запугать и заставить подчиниться. Так оно и оказалось, ибо Уилсон снова встал и обратился к нам со следующими словами:
— Вы видите, матросы, что приняты все меры для отправки вас в Сидней на суд. «Роза» (маленькая австралийская шхуна, стоявшая на якоре в гавани) пойдет туда не позже чем через десять дней. «Джулия» отправляется в плавание через неделю. Вы по-прежнему отказываетесь от выполнения своих обязанностей?
Мы отказались.
Консул и капитан переглянулись, и лицо последнего выразило горькое разочарование.
Тут я заметил, что Гай смотрит на меня; в первый раз он заговорил и велел мне подойти. Я сделал несколько шагов.
— Это вас мы подобрали на острове?
— Да, меня.
— Стало быть, это вы обязаны жизнью моему человеколюбию? Вот какова благодарность моряка, мистер Уилсон!
— Вы неправы, сэр. — И я сразу же выложил ему, что прекрасно знаю, почему он послал шлюпку в бухту; у него сильно поредела команда, и он просто хотел заполучить матроса, которого надеялся там найти. Своим избавлением я был обязан судну, и доброта его капитана тут ни при чем.
Доктор Долговязый Дух также пожелал кое-что сказать. Двумя мастерски составленными фразами он обрисовал личность капитана Гая — к полному удовольствию всех присутствующих матросов.
Дело стало принимать серьезный оборот; моряками овладел мятежный дух, и они заговорили о том, не захватить ли им консула и капитана вместе с собой в Калабусу.
Остальные судьи пришли в волнение и принялись призывать к тишине. Наконец, она восстановилась, и Уилсон, обратившись к нам в последний раз, снова упомянул о «Розе» и Сиднее и в заключение напомнил нам, что до отхода «Джулии» осталась неделя.
Предоставив брошенным намекам самим оказывать действие, он отпустил команду, приказав капитану Бобу и его приятелям отвести нас обратно туда, откуда мы пришли.
Глава 37
Французские священники свидетельствуют свое почтение
Через несколько дней после только что описанных событий мы бездельничали в «Калабуса беретани», как вдруг нас почтили посещением три французских священника. Единственным знаком внимания к нам со стороны английских миссионеров была присылка ими своих визитных карточек в виде пачки душеспасительных брошюр, а потому мы невольно пришли к заключению, что французы, навестившие нас лично, во всяком случае лучше воспитаны.
В это время они обосновались очень близко от нашего жилья. Небольшая приятная прогулка по Ракитовой дороге, и сквозь деревья уже можно было различить грубый крест; вскоре вы оказывались в самом очаровательном уголке, какой только можно вообразить. На пологом холме росли старые хлебные деревья; впереди саванна, спускавшаяся к роще кокосовых пальм, а в просветах между ними виднелось голубое, залитое солнцем море.
На вершине холма стояла построенная из бамбука простая, очень маленькая часовня, увенчанная крестом. В сумерки туземцы украдкой заглядывали сквозь щели в плетеных стенах и любовались небольшим переносным алтарем с распятием, позолоченными подсвечниками и кадилами. Но дальше любопытство их не шло, и ничто не могло заставить их посещать богослужение. Какое забавное представление создалось у таитян о ненавистных чужестранцах! Мессы и песнопения были не чем иным, как дьявольскими заклинаниями. Что касается самих священников, то они казались им не лучше злых колдунов, подобных тем, какие в старину устрашали их отцов. Близ часовни стояли уютные туземные домики, арендованные у вождя. Здесь, наслаждаясь всеми удобствами, жили священники. На людях они принимали довольно набожный вид, но это ничего не значило; у себя дома они составляли настоящий орден Веселых монахов, устраивали достойные их сана попойки за бесчисленными чашами красного бренди и поздно валялись по утрам в постели.
Прискорбно, что они не могли жениться — прискорбно, я хочу сказать, для местных дам и для нравственности. Ибо для чего было старым холостякам духовного звания держать при себе целый штат нарядных молоденьких туземок-служанок? Эти барышни были первыми их прозелитками — и очень ревностными!
Католических священников, как я уже говорил, считали чародеями; у двоих из наших трех посетителей внешность вполне могла бы оправдать такое мнение.
Это были высохшие французики в длинных прямых рясах черного сукна и уродливых треуголках — таких несообразно больших, что от преподобных отцов, когда они их надевали, как будто ничего не оставалось.
Их товарищ был одет по-иному. На этом широком в кости, дородном пятидесятилетнем здоровяке было что-то вроде желтого фланелевого шлафрока[70] и широкополая соломенная шляпа. Яркий цвет лица, напоминавший осенний лист, красивые голубые глаза, превосходные зубы и характерный кельтский акцент выдавали в нем ирландца. Это был отец Мэрфи — хорошо известный и очень нелюбимый во всех протестантских миссиях в Полинезии. Юношей его отправили в духовную семинарию во Францию; приняв там пострижение, он после этого лишь раза два побывал на родине.