Однако порошки и пилюли, как выяснилось, не принесли никакой пользы — надо думать, потому, что никто их не принимал. Было внесено предложение, чтобы в будущем для усиления их действия вместе с ними присылалась бутылка писко. Как заявил Жулик Джек, ничем не сдобренные лекарственные смеси в лучшем случае чересчур сухи, и их необходимо запивать чем-нибудь вкусным.
До поры до времени наш собственный ученый врач, доктор Долговязый Дух, затеявший всю эту проделку, дальнейшего участия в ней не принимал; но при третьем посещении Джонсона он подозвал его и имел с ним приватный разговор. О чем шла у них речь, мы в точности не знали, но по выразительным жестам и мимике я предполагал, что мой приятель описывал симптомы каких-то таинственных нарушений деятельности организма, которые вот-вот должны были наступить. Благодаря знакомству с медицинской терминологией ему, по-видимому, удалось произвести сильное впечатление. В конце концов Джонсон отправился восвояси, пообещав вслух прислать Долговязому Духу то, что он просил.
На следующее утро, как только появился мальчик с лекарствами, доктор первый бросился к нему и отошел с маленькой бутылочкой какой-то пурпурной жидкости. На этот раз в корзинке почти ничего не было, кроме фляги жженого бренди для поддержания сердечной деятельности; после долгих споров одному из пациентов поручили, наконец, наливать ее содержимое в скорлупу кокосового ореха, и все желавшие смогли пропустить по рюмочке. Когда веселящего снадобья больше не осталось, матросы разбрелись.
Прошло часа два, прежде чем Жулик Джек обратил внимание на моего долговязого друга, о котором со времени ухода мальчика с лекарствами никто не вспоминал. Тот лежал с закрытыми глазами за колодками; Джек поднимал его руку и опускал — она безжизненно падала. Подбежав вместе с остальными, я сразу же связал это явление с таинственной бутылочкой. Поискав в кармане доктора, я нашел ее и, поднеся к носу, убедился, что то был настой опия. Жулик Джек в восторге вырвал пузырек у меня из рук и немедленно сообщил присутствующим о моем открытии; он радостно предложил всем малость вздремнуть. Так как некоторые не поняли его как следует, то в качестве иллюстрации достоинств этого лекарства мы поворочали с боку на бок Долговязого Духа, который казался совершенно бесчувственным и лежал так спокойно, что я несколько заподозрил подлинность его сна. Мысль очень понравилась; все поспешно улеглись, и чудодейственное снадобье пошло по рукам. Каждый, полагая само собой разумеющимся, что он сразу же должен впасть в бесчувственное состояние, отхлебнув немного лекарства, откидывался назад и закрывал глаза.
Опасаться за последствия почти не приходилось, так как наркотик распределили поровну. Однако, желая понаблюдать за его действием, я через некоторое время осторожно приподнялся и осмотрелся по сторонам. Было около полудня, стояла глубокая тишина; так как мы привыкли днем отдыхать, то я не очень удивился тому, что все лежали не шевелясь. Впрочем, кое-кто, как мне показалось, потихоньку подсматривал.
Вскоре я услышал шаги и увидел приближавшегося доктора Джонсона.
Ну и растерянная у него была физиономия, когда он узрел распростертые тела своих больных, погруженных в какой-то загадочный сон.
— Даниэль, — крикнул он, наконец, ткнув тростью в бок названную особу. — Даниэль, приятель, проснитесь! Вы слышите?
Но Черный Дан оставался недвижим, и доктор принялся расталкивать следующего.
— Джозеф, Джозеф! Ну же, проснитесь! Это я, доктор Джонсон.
Однако Звонаря Джо, лежавшего с открытым ртом и закрытыми глазами, нельзя было расшевелить.
— Господи помилуй! — воскликнул Джонсон, воздев к небу руки и трость. — Что с ними? Эй, послушайте, ребята, — кричал он, бегая взад и вперед, — очнитесь, ребята! Что с вами, черт побери? — Он стучал по колодкам и орал все громче и громче.
Наконец, он успокоился, оперся руками на набалдашник трости и принялся буравить нас глазами. Звуки носового оркестра то усиливались, то затихали, и Джонсону пришла в голову новая мысль.
— Так, так, негодяи, конечно, просто перепились. Ну, это меня не касается… Я ухожу. — И он ушел.
Лишь только он скрылся из виду, как все повскакали на ноги, и раздался веселый смех.
Подобно мне, большинство матросов наблюдало за всем происходившим сквозь неплотно прикрытые веки. К этому времени и доктор Долговязый Дух окончательно проснулся. Какие причины побудили его принять опий, если он действительно его принял, известно только ему; и так как ни меня, ни читателя они не касаются, то не будем больше об этом говорить.
Глава 36
Мы предстаем перед консулом и капитаном
Мы были узниками «Калабуса беретани» уже около двух недель, когда однажды утром капитан Боб, вернувшись в чем мать родила после купания, вошел в помещение, держа в охапке кусок старой таппы, и принялся одеваться для выхода.
Процедура была очень простая. Длинное тяжелое полотнище таппы — самого грубого сорта — он прикрепил одним концом к стволу дерева хибискус, поддерживавшему крышу Калабусы, затем отошел на несколько шагов и, обернув другой конец вокруг талии, крутясь приблизился к самому столбу. В этой своеобразной одежде, напоминавшей юбку с фижмами,[68] он казался еще толще, что особенно бросалось в глаза при его переваливающейся походке. Впрочем, он лишь придерживался обычаев своих предков; в прежние времена «кипи», то есть большой кушак, был в моде и у мужчин и у женщин. Боб с презрением относился ко всяким новшествам и одевался на старинный лад. Он держался старины, этот один из последних «Кихи».[69]
Боб сказал, что имеет распоряжение доставить нас к консулу. Мы охотно построились; предводительствуемые стариком, который вздыхал и пыхтел, как паровая машина, и под охраной двух десятков туземцев, шествовавших по бокам, мы двинулись к деревне.
Когда мы прибыли в канцелярию консула, то застали там Уилсона и еще нескольких европейцев; они сидели в ряд напротив нас, вероятно для того, чтобы как можно больше походить на судей.
Сбоку стояла кушетка, на которой полулежал капитан Гай. У него был вид выздоравливающего, и, как выяснилось, он предполагал вскоре вернуться на судно. Он ничего не говорил и предоставил действовать консулу.
Тот встал, вытащил какую-то бумагу из большого свертка, перевязанного красной тесьмой, и начал читать вслух.
Это оказалось «данное под присягой письменное показание Джона Джермина, старшего офицера английского колониального барка „Джулия“, командир капитан Гай», представлявшее собой длинный перечень событий, начиная с того времени, как мы покинули Сидней, и до прибытия в бухту Папеэте. В этом документе, очень хитро составленном и содержавшем материал против каждого из нас, излагались в общем вполне правильно разные подробности; впрочем, в нем полностью умалчивалось о неоднократных нарушениях долга самим старшим помощником — обстоятельство, придававшее особое значение заключительной фразе: «И больше свидетель ничего не может показать».