Читать интересную книгу Багратион - Сергей Голубов

У Никольских ворот тоже было смутно. И здесь пехота отступила, ведя ружейный огонь от самых ворот. Неверовский еле держался. Он скакал между солдатами с багровым от гнева лицом, изрыгая проклятья и самую яростную брань. Одет был сегодня этот генерал как на праздник, — в новых эполетах и в расстегнутом сюртуке, из-под которого виднелась белая рубаха со сборками. Шпага сверкала в его руках. Он был красив, и эта мужественная красота силы и бесстрашия могущественно действовала на солдат. Полки пошли вперед и с натиска заняли ближайшие к воротам дома предместья. Неверовскому бросился в глаза маленький черноглазый артиллерийский генерал на вороном орловском жеребце. Он тоже останавливал и повертывал кучки еще не оправившихся от робости солдат. Это что за явление? Откуда? Неверовский дал шпоры лошади и наскакал на чужака.

— Кто здесь мешается не в свое дело? Маленький генерал гордо поднял голову.

— Я граф Кутайсов, начальник артиллерии. Мое место везде. Вы кто?

— Я — Неверовский.

Они молча посмотрели друг на друга и разъехались.

Наполеон приказал своей артиллерии громить смоленские стены. Но ядра вязли в них. Тогда он велел бить по городу гранатами и зажигательными снарядами. Смоленск запылал. Столбы пламени взвились к облакам. Клубясь в ярком блеске солнечных лучей, черный дым пожарища слился с синим пороховым дымом. И эти грозные тучи, пронзаемые всплесками огня, покрыли город багрово-фиолетовым заревом. К Дохтурову подскакал Клингфер.

— Ваше высокопревосходительство, главнокомандующий повелел передать, что от мужества вашего зависит сохранение армий, и даже больше того…

Дохтуров рассердился.

— Сакремент! Никогда слов благодарных не искал я! Честью лишь своей дорожу, и она для меня бесценна. Да что я один сделаю? Скачи назад, господин офицер, и скажи Михаиле Богданычу: «Дохтуров требует сикурса…»

Клингфер помчался. На улицах города лопались гранаты, и осколки их догоняли раненых, которые шли и ползли вдоль домов. Ядра разбивали крыши и стены, вскидывая кверху груды щебня, вырывали из мостовых камни и разбрасывали бревна деревянных накатов. Здания горели, пламя клокотало за окнами. Все кругом рушилось с отчаянным треском, дождь мелкого стекла сыпался на Клингфера. От жары волосы затрещали на его голове. «Вдруг не доеду? — подумал он. — Не доеду, а сикурс необходим…» Навстречу неслась толпа солдат с ружьями наперевес. Нет, это была не просто толпа, уж очень была она велика, и вели ее офицеры.

Клингфер крикнул одному из них:

— Что за войска?

— Сикурс от главнокомандующего… Четвертая дивизия… Идем на вылазку…

Клингфер вздохнул с облегчением. «Счастье служить при Барклае… Какая предусмотрительность!» В это мгновение железный таран с такой сокрушительной силой ударил адъютанта в плечо, что он не только вылетел из седла, но еще и перевернулся в воздухе, прежде чем упасть наземь. «Не доехал!.. Впрочем, теперь и не надо». Клингфер успел почувствовать, как чьи-то ловкие руки подхватывают его под спину. Успел он услышать чьи-то слова:

— Как ему стояк-то разворотило, — враз исчаврился… Ну да, может, и отойдет! Тащи его в дом, ребята!..

Нечеловеческая боль в плече заставила ахнуть Клингфера. И на этом все кончилось…

Около пяти часов Даву предпринял второй штурм Молоховских ворот и почти ворвался в город. Но четвертая дивизия дралась с такой яростью, что французы опять были отброшены. Как и накануне, атаки их начинали заметно ослабевать. Бой еще кипел. Город пылал, и гранаты рвались над ним. Однако стены и зубцы старой крепости по-прежнему были унизаны стрелками, и французы нигде не имели заметного успеха. Дрались уже — только чтобы драться. Ружейная пальба и пушечная канонада не смолкали. И когда стало смеркаться, то тем, кто наблюдал за ходом дела из лагеря Первой армии, казалось, будто Смоленск опоясан сплошной полосой огня.

Из шалаша Барклая разносился громкий голос князя Петра Ивановича. По обыкновению, главнокомандующие спорили. Правильнее сказать, Барклай молчал, перебирая длинными, худыми пальцами перья своей шляпы, а Багратион, размахивая руками, кричал:

— Судьба исхитила из рук неприятельских лавр победы! Второй день кончается, — Смоленск наш и нашим остаться должен! Какую голову иметь надобно, чтобы не разобрать, где польза? Какое сердце, чтобы не устыдиться трусости? Обе армии наши уже в третий раз пришли в Смоленск: были двадцать второго, потом двадцать седьмого, ныне — снова. Для чего? Чтобы завтра уйти? Счастливая завязка дела предрешает его конец. Генерал Раевский…

Багратион еще вчера заметил, что Барклай с совершенной холодностью относился к блестящей защите города Раевским. Едва ли он даже усматривал в геройстве седьмого корпуса еще что-нибудь, кроме точно исполненного долга. И это оскорбляло князя Петра Ивановича выше всякой меры.

— Генерал Раевский показал, что можно сделать, коли хочешь. Убыль в людях большая? У Дохтурова — тоже. Но вот — я. Я приведу всю свою армию на левый берег Днепра и на себя возьму крест. Желательно вам это? Однако и вы делайте то же…

Багратион с трудом перевел дух.

— Не молчите же! Что мы предпримем завтра?

Барклай медленно проговорил:

— Мы отступим.

Удивительно: эти два слова были произнесены совсем тихо, но прозвучали они как непререкаемый приказ. Сухая фигура Барклая вдруг приняла в глазах князя Петра мертвые очертания железной куклы. Он закрыл лицо обеими руками, чтобы не видеть. Он хотел бы и не слышать, но Барклай продолжал говорить:

— Наполеон силен. Ни Раевскому с Дохтуровым, ни нам с вами не отстоять города. При таком положении вещей единое и главное правило принять я обязан за основу: не делать того, чего сильный противник мой ищет. Он ищет генеральной битвы за город, — я не дам ему этой битвы. Система моей войны уничтожать неприятеля его собственными успехами, заставить его удалиться от своих источников и тем погубить…

Утром Барклай получил письмо императора. В нем было сказано: «Вы развязаны во всех ваших действиях!» Этой фразой император, конечно, думал подвинуть Барклая на решительные операции, на защиту Смоленска и переход в наступление. Только так и следовало понимать ее. Но эпистолярное красноречие запутало эту простую мысль. Действия Барклая развязаны, — а наступление он считает невозможным. Прекрасно! Михаил Богданович сделал вид, будто понял двусмысленную фразу как апробацию своим отступательным планам. И, ответив в этом смысле императору, вовсе не был теперь расположен церемониться с Багратионом.

— Всякая другая система гибельна. Ежели вашему сиятельству истина слов моих недоступна, рекомендую, субординацию блюдя, просто повиноваться… Князь Петр Иванович быстро подошел к Барклаю и взял его за руку. Почувствовав, что он отстраняется, подступил еще ближе. На глазах его сверкали слезы, голос звучал спокойно и мягко, почти задушевно:

— Я бы так понял, Михаиле Богданович. Вот мы уходим от Смоленска. К обороне не готов он, — трудно его защищать. Однако есть у нас впереди верная позиция. И непременно должен Бонапарт на позицию эту идти и брать ее. Мы же, достигнув ее, станем на ней, дождемся и встретим Бонапарта. Так — я бы понял. Но ведь нет у вас впереди такой позиции, в наступление пойдем мы просто сказать, наудачу. Заранее знать можно: будем искать позиции во всем совершенной, без изъяна, а с несовершенных все дальше и дальше отходить. А Смоленск уже брошен. Кто поручится, что, завладев им, Бонапарт дальше двинется? А ежели не двинется? Хороши же мы будем! От мысли такой в оцепенение прихожу. Ясно мне: все погибнет, коли взят будет Смоленск! Барклай качнул головой.

— Коли взят будет Смоленск, Наполеон пойдет дальше! И тогда ничто не погибнет, но все спасено будет, князь!

По лицу Багратиона разлилась мертвенная бледность.

— Итак… отступаем?

— Да.

Багратион вырвал из ножен шпагу до половины клинка и несколько мгновений стоял с зажмуренными глазами. Потом всадил шпагу обратно и, повернувшись с быстротой волчка, выбежал из шалаша. «Бешеный, — подумал Барклай, — совсем бешеный!»

Глава двадцать седьмая

Собравшиеся у Барклаева шалаша генералы Первой армии видели, как Багратион выбежал, вскочил на коня и ускакал. Никто не решился ни о чем спросить его, да и не надо было спрашивать, так как всем все было ясно. Генералы стояли на гребне прибрежной высоты. Лица их были обращены к полыхавшему городу, и громадное зарево так странно освещало их, что близко знакомые черты казались неузнаваемыми. Даже сквозь закрытые веки пробивался ослепительный блеск пожара…

— Триста спартанцев легли в Фермопилах, — воскликнул с отчаянием в голосе граф Кутайсов, — и больше двух тысяч лет хранится о том славная память! Почему же мы…

Его маленькая стройная фигурка вздрогнула, и он замолчал. Командир третьего пехотного корпуса генерал Тучков, человек серьезный и упрямый, с решительной физиономией и тонкими, сердитыми губами, проговорил: