Читать интересную книгу В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Однако как ни старался Иван Федорович перевоплотиться, проникнуться любовью и уважением к Самсону Григорьевичу, ему не удавалось продвинуться ни на шаг. Куда только делись прежняя хватка, исключительная способность погрузиться в суть предмета, стремительно войти в образ! А ведь он умел, если того требовала изнурительная работа переводчика, не только восторгаться добродетелью, но и сострадать тирану и даже мысленно глумиться над жертвой. К Самсону Григорьевичу же Иван Федорович не испытывал ровно никаких чувств — ни дурных, ни возвышенных. Должно быть, он просто отстал от стремительно бегущего вперед времени, на ходу меняющего свои идеалы.

Люди творческих профессий стареют мучительно. Лезут из кожи вон, чтобы доказать себе и окружающим, что они еще о-го-го! — полны сил и самых дерзновенных замыслов. Но Иван Федорович, как ни лез из кожи, ни себе, ни окружающим ничего доказать не мог. Потеряв массу времени впустую, он просто взял ручку и склонился над чистым листом бумаги, надеясь, что аппетит придет с едой. Вспомнилось почему-то: «Insequitur clamorque virum stridorque rudentum»[4]. Тогда, превозмогая себя, он начал писать:

«Дорогой и глубокоуважаемый Самсон Григорьевич!

Коллектив Института химии горячо поздравляет Вас…»

Как и следовало ожидать, звук, который не столько поймал, сколько вымучил Иван Федорович, получился в высшей степени глупым, фальшивым, пустым.

«В день Вашего славного пятидесятилетия разрешите пожелать Вам, дорогой Самсон Григорьевич, крепкого здоровья, счастья, дальнейших успехов…»

Неясный образ, который тщетно, но настойчиво, уже по инерции, вызывал в своем воображении автор поздравительного адреса, как-то незаметно превратился в странную картину, изображавшую цирюльника в панталонах с причудливым гульфиком и в мешковатом жилете, красящего толстой кистью белую овцу. «Этот проклятый некролог меня доконает!» — в сердцах воскликнул Иван Федорович, продолжая писать:

«Мы знаем Вас как крупного ученого, специалиста в области…»

Поскольку требовалось уточнить, в какой именно области является крупным ученым Самсон Григорьевич Белотелов, произошла некоторая заминка. Когда же нужное определение было найдено, оно вдруг спонтанно распалось на тысячу осколков, будто невидимая мельница перемолола в пыль даже буквы, из которых оно состояло, готовя материал для новых творений. «Ieder moet met zijn eigen zaak naar den molen, — звучало в возбужденном мозгу Ивана Федоровича. — Wie het eerst komt, het eerst maalt». И вот, опять-таки совершенно неожиданно, вспомнилось, что это за мельница, откуда взялась: «Колесо Фортуны проворнее мельничного, и кто вчера был высоко, нынче лежит во прахе. O Deus, o quare subito Fortuna rotatu cuncta molendinat mobiliore rota!»[5]

— Борис Сидорович, откуда это: «Die Mül die malt das Mel so klar»?

— Из «Мельничной песни», я полагаю, — отвечал сидящий за соседним столом Борис Сидорович своим низким, хриплым с влажными переливами голосом.

Нехотя обернувшись к Ивану Федоровичу, старый обрюзгший лев вслепую, ладонью, среди завала папок и бумаг нащупал позади себя пачку «Казбека».

— Речь, верно, идет о мельнице или о жертве колесования…

Он достал из кармана мятого клетчатого пиджака кусок ваты, весь в табачной крошке, заскорузлым пальцем отщипнул клок.

— Муко́й, в зависимости от контекста… Кха! Кха! Кха!.. могут быть дождь, снег… Ух!.. Кха! Кха!.. Млечный, или Мельничный, Путь — Mühlenweg… Кха!.. Надежда… Просвещенность… Любовь… Хм… А также человек… Даже скорее всего человек… Человек… Кха!.. омывший кровью круг земной и укрепивший круг небесный…

— Товарищи, в чем дело? — раздался взволнованный голос Никодима Агрикалчевича. — Что еще за «небесный круг»? Зачем? Я ведь просил не засорять программу.

— Это не для машины, — равнодушно взглянув в его сторону, ответил Иван Федорович. — Мы обсуждаем текст приветственного адреса Самсону Григорьевичу…

Борис Сидорович Княгинин не стал ввязываться в перебранку. Он только крякнул, поднявшись со стула, и вышел из комнаты, неторопливо заталкивая на ходу вату в бумажный мундштук папиросы. Увидев же на лестничной площадке нового сотрудника отдела, временно посаженного за стол Андрея Аркадьевича Сумма, подошел к нему, привычно скосив в сторону настороженный взгляд.

— Ну-с, молодой человек…

Старый интеллигент всегда очень чутко и болезненно улавливал малейшие признаки неуважения, даже затылком ощущая взгляды, означавшие, что ему, старику, давно пора на кладбище, сиречь на заслуженный отдых. Но лицо молодого человека не выражало ничего, кроме смущения и робости. В живых подвижных зрачках неофита Борис Сидорович, как в зеркале, уловил собственное отражение — величественный портрет корифея отечественной лингвистики, во всех отношениях прекрасно выполненный.

«Наверно, лекции мои посещал», — не без горделивого удовольствия подумал Борис Сидорович, поджигая папироску от вежливо поднесенной спички и захлебываясь дымом.

— Новый переводчик? — безлично обратился он к молодому человеку.

— Я химик.

— Хм! А зовут как?

— Аскольд.

И отчества не назвал. Что ж, неплохо. Неплохо…

— Борис Сидорович. Кха!

— Очень приятно.

— Что же вас занесло в наши края?

— Да разные обстоятельства…

— Химия не по душе?

— Ну что вы!

— Чтобы химик не нашел работу по специальности… Странно… Это нам, филологам…

— Нам, знаете, тоже, — признался Аскольд.

— Что же получается? Перепроизводство специалистов?

— Где-то перепроизводство. Где-то недопроизводство…

— Хм!

Борис Сидорович уронил пепел. Мимо них по направлению к кабинету Вигена Германовича Кирикиаса стремительно просеменил Никодим Агрикалчевич.

— Вызывали, Виген Германович?

— Вызывал, Никодим Агрикалчевич. Проходи, садись…

Вопрос, решением которого в данный момент занимался Виген Германович, сводился к отправке двух человек из отдела информации на строительные работы. В связи с предстоящим юбилеем ускоренными темпами завершалось строительство нового институтского корпуса, и если раньше отдел информации отрабатывал на стройке всего тридцать человеко-дней в году, то теперь два человека должны были постоянно работать до самой зимы. И вдобавок отдел кадров требовал направить еще одного сотрудника для работы в колхозе.

— Может, Оводенко? — предложил Виген Германович, предварительно введя Никодима Агрикалчевича в курс дела.

— Оводенко на шахматных соревнованиях.

— Когда он только работает?

— Через неделю вернется.

— Вот и пошлем.

— У него по графику отпуск.

— Пошли Орленко.

— Орленко нельзя, Виген Германович…

— Ах, да, помню, ты просил за него.

— Давайте новенького.

— Его я уже считал. Новенький, Непышневский… Кто третий?

Знал ли Борис Сидорович, гася папироску о край урны, какой цепью утрат и печалей обернется этот перекур? Когда Никодим Агрикалчевич во всеуслышанье объявил, что Аскольду предстоит в понедельник утром отправиться в подшефный колхоз на полевые работы, Борис Сидорович запротестовал.

— Ну почему обязательно он? Только что приняли человека на работу. Даже освоиться не успел.

— Не хотите ли вместо него? — язвительно осведомился Никодим Агрикалчевич.

— Да вы совсем обалдели, мой милый…

— Я вам не милый! В общем, так. Автобус отходит в девять. Сбор на площади Семи дорог, — отрывисто, по-военному, не терпящим возражений тоном объявил Никодим Агрикалчевич. — С собой иметь…

— Ясно…

У Аскольда был такой обреченный вид, будто он уже смирился с тем, что жизнь его катится под откос. Умом он, конечно, понимал, что работники села нуждаются в помощи, что здоровый физический труд на свежем воздухе должен восприниматься как награда и компенсация за вредные условия труда в химической лаборатории, но все, происходящее в ним вкупе, все, чем заманила и обманула судьба, воспринималось теперь как злая насмешка.

— А завтра, — подлил масла в огонь контрольный редактор, — поедете в Лютамшоры, подпишете заказ-наряды.

— Какие еще заказ-наряды?

— Обыкновенные.

— Простите, но я не знаю, что это такое.

— Знать незачем. Привезете, подпишете, увезете.

— В качестве курьера?

— Здесь нет курьеров, — отрезал Никодим Агрикалчевич. — У нас все занимаются всем.

— Стало быть, ничем, — тихо, совсем как затравленный, забившийся в угол щенок, огрызнулся Таганков.

Алексею Коллегову ни колхоз, ни стройка пока не угрожали: на руках десятилетняя дочь, жена в отъезде. Никодим Агрикалчевич уже подходил, соблазнял хорошей погодой.