Читать интересную книгу Инспектор и ночь - Богомил Райнов

— Нас спасло только то, что у вас под рукой не оказалось стула.

— Молчите, — сказал я. — Ненавижу этот проклятый свет. Видали: смокинг! А зачем нужен этот смокинг!

— Потому что смокинг красивее.

Мы остановились возле каменного парапета набережной. В темноте перед нами море с шумом перетаскивало песок и камешки. Над нашими головами светилась голубоватая неоновая лампа.

— Глупости. Красота тут ни при чём. Иметь смокинг означает иметь ни на что негодную одежду, а иметь негодную одежду может только тот, кто набил мошну. Потому что смокинг и фрак это минимальный доход в несколько сотен тысяч, а раз у тебя нет такого дохода, значит, ты последний негодяй.

— Но подождите, — остановила она меня с лёгкой досадой. — Эти люди ввели такие порядки для себя, а не для вас. Если вам не нравятся их порядки, зачем вы туда идёте?

— Этот вопрос вам стоит задать себе самой. Зачем вы и в самом деле здесь, чего ждёте от этих людей?.

— Мне кажется, это вам хотелось войти, а не мне.

— Верно, в этом одном-единственном случае верно, да и то в угоду вам. Но вы стремитесь попасть в этот свет не на один вечер, вы стремитесь туда ежедневно, это стало смыслом вашей жизни. Вы говорите: «Я жду.» Мне понятно, что девушка может ждать своего счастья, что она может по ошибке ждать его не там, где нужно, это тоже можно понять, но вам не кажется, что вы слишком деятельны в этом ожидании? Нет, вы не ждёте его, вы его искушаете. Вы переняли у этих людей всё, что можно перенять: манеры, походку, взгляд, манеру одеваться. Вы ходите туда, куда ходят они, обходите пляжи и танцплощадки, смотрите на них такими же голодными глазами, какими Старик смотрит на вас. Я наблюдал за вами, когда вы следили за этим парадом звёзд. Если бы вы только посмотрели со стороны, какая зависть была в ваших глазах, какими голодными выглядели ваши губы.

— Вы увидели меня такой и преисполнились отвращения, не так ли? Вы могли мне это сказать и без предисловий.

— Одну минутку! — остановил я её. — Я не кончил… Вы думаете, что ждёте принца, или сильного мужчину, или рыцаря. Но вы обманываете саму себя, если в самом деле так думаете. Вы, в сущности, ждёте того, о чём не говорится, но о чём вы больше всего думаете, — денег. Или, если хотите, возможности иметь богатые туалеты, вести роскошную жизнь, но совсем не мужчину и человека. Человек мало интересует вас. Вы даже не потрудились навестить в тюрьме того несчастного. Вор? Согласен, но вором он стал из-за вас, из-за любви к вам. Он в сто раз выше таких честных эгоистов, как вы, для которых всё земное блаженство исчерпывается кошельком. Туго набитый кошелёк — вот ваш сказочный принц!

Я говорил и говорил и уже не мог остановиться, и когда какое-нибудь обвинение казалось мне удачным, я повторял его. Девушка слушала меня, широко раскрыв глаза, и я видел при свете уличного фонаря, что в этих глазах застыли обида и страдание. Я сумел задеть её за живое, потрясти, и этот успех опьянял меня, и я бросал эти резкие, уничтожающие слова, потому что мне казалось, что они направлены не только против неё, но и против того ненавистного мира, который пленил и покорил её.

Потом она перестала слушать, повернулась и медленно пошла. Я побрёл за ней, продолжая изливать свою злобу. Девушка ускорила шаг, я последовал её примеру. Она побежала, я тоже побежал, но кто-то в темноте преградил мне дорогу.

— Полегче, мой мальчик. Оставь девушку в покое, насильно мил не будешь.

Когда я избавился от неожиданных защитников, её уже не было. Я не нашёл её ни на пристани, ни на берегу. Набережная была бесконечно длинной и пустынной. Море загребало песок шершавыми ладонями, где-то вдали светились фары машины. В голове у меня шумело, словно после попойки.

На следующее утро я терпеливо простоял до десяти часов на пристани, хотя и знал, что девушка не появится. Потом сел на пароходик, отправился в Лидо и прошёл набережную из конца в конец, выглядывая в людском муравейнике на пляжах знакомый розовый купальник. Девушки не было видно. «Ничего, найду её после обеда в магазине…» Я расхаживал повсюду, стараясь убить время. Минуты тянулись невыносимо медленно. Я пошёл по улице, ведущей к пристани, чтобы поглазеть на витрины, и только тогда понял, что сегодня воскресенье. Магазин будет закрыт весь день, весь этот бесконечно длинный день.

«А может, магазин всё же откроют, — подумал я. — Может быть, они раскладывают товары или подсчитывают выручку».

Но, когда я подошёл к магазину в два часа, решётки были всё так же опущены, а вокруг не было ни души, если не считать нищего на углу.

«Теперь тебе остаётся только одно. Ждать на пристани. Если она где-нибудь здесь, значит, придёт сюда, чтобы сесть на пароходик. Если же её нет, то всё равно её не найдёшь.»

Я отправился в небольшое бистро возле пристани, думая о том, сколько времени я ухлопал в этом городе на ожидания… Но на этот раз я сам был во всём виноват и заслуживал наказания. Если мне придётся ждать не полдня, а много дней — это всё равно не окупит вины.

В сущности, меня мучило не ожидание, а неизвестность и угрызения, вызванные тем, что произошло прошлым вечером. Потому что в любви, я говорю о настоящей любви, самая большая боль идёт не о тех ударов, которые получаешь, а от тех, которые сам нанёс другому.

Пароходики уходили в город почти пустыми, и было нетрудно даже издали следить за пассажирами. Потом движение стало более оживлённым. Со стороны бульвара повалили шумные компании, возвращающиеся в город. Я встал и пошёл к пристани. Теперь пассажиры напирали плотной толпой, и мне приходилось неутомимо и быстро просеивать её глазами, и это было более неприятным занятием, чем чистка риса в казарме, потому что людскому потоку не было конца, а того одного-единственного зерна, которое меня интересовало, всё не было.

Солнце медленно скрылось за горизонтом, море стало тёмно-синим и холодным, а небо более высоким, прозрачным и твёрдым, как фарфор. Казалось, что стукни по нему, и оно зазвенит, но у меня не было никакого желания заниматься им, потому что приходилось всё время просеивать глазами толпу, и хотя я делал это старательно, всё же прозевал и увидел мою знакомую уже в переполненном пароходике.

— Пустите, — молил я, пробивая дорогу в толпе, — пустите меня, слышите?

— Эй, куда, все спешат! — кричали у меня за спиной. — Соблюдайте очередь!

Но я ничего не слушал и всё ожесточённее пробивался сквозь толпу и сумел вцепиться в борт пароходика в тот момент, когда он отчаливал.

— Разбирайся с такими, — ругался кондуктор. — Мы уже отчалили, а они прыгают. Нет, в самом деле!..

Девушка стояла на задней палубе, и мне при помощи локтей удалось порядком продвинуться, но ещё ближе протиснуться не представлялось никакой возможности, потому что дорогу преграждали два огромных чемодана и бородатый старик, устроившийся между ними.

Она не видела меня, и я крикнул через плечо старика:

— Послушайте, Ева…

Девушка обернулась, вздрогнула от неожиданности, но, увидев, что это всего лишь я, снова стала смотреть на море.

— Ева, послушайте, мне хочется объяснить вам, что вчера…

Она всё ещё смотрела на воду.

— Всё это глупости…

Старик недовольно повернулся ко мне, потому что я дышал ему в шею.

— Посторонитесь, — сказал я. — Никто не украдёт ваши чемоданы. А для меня это важно.

— Важно… — буркнул старик с бородой. — Мир гибнет.

Но он всё же посторонился, потому что не хотел, чтобы ему кричали в ухо.

И вот я стоял рядом с ней. Вознаграждённый за все муки этого несчастного дня.

— Ева, я проклинаю себя за всё, что наговорил вам вчера.

— Дело не в том, что вы всё это сказали. Важно, что вы так думаете, — сухо ответила она, не глядя на меня.

— Но это неправда, именно это неправда. Ничего подобного я не думал. Был опьянён злобой, и не к вам, а к тем, другим, и, как пьяный, перепутал всё, и истину, и ложь, наговорил вам жалких грубостей.

Она молчала и смотрела на море.

— Ева, послушайте, постарайтесь понять меня…

— Откуда вы узнали моё имя?

— От вас, когда вы там, на скамейке, повторили слова матери: «Ты очень гордая, Ева.» Всё время, пока вы рассказывали мне всё это, я думал о себе и о своей жизни, потому что она была не веселее вашей. И если я ненавижу тех, других, и если вчера вспылил, то потому, что всю жизнь меня заставляли гнуть шею, топтали, отнимали у меня всё, к чему я протягивал руку, хотя это всё и не принадлежало им и не было им нужно. Я не говорил вам этого, но это именно так.

Она всё молчала.

— Вчера во мне говорила злоба, и вы знаете, что она не направлена против вас, ведь не ради злобы я хожу за вами столько дней. Я бросал обвинения вам в лицо, но не видел вас, вы были только раскрытым окном, через которое на меня смотрели они и через которое я кричал тем, которых ненавижу с детства. В лицее у меня отняли стипендию, потому что мой отец был коммунистом. Отец умер, но всё равно, он был коммунистом, и, следовательно, его сын не имел права учиться. Но я хотел учиться, и учился благодаря поту моей матери, которая в кровь стирала свои старческие руки, склонившись над паркетами богачей. И в университете я должен был получать стипендию, потому что был первым, и меня опять лишили её, потому что теперь сам я был опасен, а значит, не имел права на свой кусок. И я работал ночным сторожем, а днём с тяжёлой головой слушал лекции, в то время как сыновья богачей расхаживали по ресторанам бульвара Сен-Мишель. А потом я выдержал конкурс на место ассистента, но и его у меня отобрали и заставили два года ждать жалкой службы, и дали мне её только потому, что она и в самом деле была жалкой. И когда я в один прекрасный день приехал в Венецию и встретил девушку, для которой готов на всё, я увидел, что они и здесь встали на моём пути, решили и её отобрать у меня. Поэтому ночью я кипел злобой, но не к вам, а как бы отстаивая вас, потому что, кроме вас, у меня никого нет и никого не было.