Нам казалось, для Москвы это не тот масштаб и не тот уровень, что будет больше тяги к партийной рутине, но не посчитаться со столь единодушным и категоричным мнением москвичей было сочтено невозможным.
Смена руководства московского горкома, приход Юрия Анатольевича Прокофьева на первых порах внесли определенное оживление в деятельность горкома — началась более активная работа с другими общественными партиями и движениями, завязался диалог, первый секретарь смело шел на дискуссии. Однако совершенно неожиданно, где-то уже перед самым съездом, я думаю, под влиянием жестокого поражения московской парторганизации на выборах народных депутатов России и Моссовета, в позиции Прокофьева произошел перелом в пользу более догматичных, консервативных позиций, что и проявилось в его выступлениях на съезде и последующих событиях.
Пожалуй, еще более болезненной оказалась обстановка в Ленинграде. Соловьев не пользовался там авторитетом, его избрание было санкционировано и навязано сверху из ЦК, не обошлось тут без влияния Лигачева. Он мало общался с населением, особенно с творческой интеллигенцией, да и они не тянулись к нему. По своим настроениям был близок к консерваторам и традиционалистам, к тому же на нем постоянно был налет какого-то барства и высокомерия.
Нового первого секретаря обкома Бориса Вениаминовича Гидаспова я знавал еще в пору его молодости по работе в Технологическом институте имени Ленсовета, и тогда у меня сложилось о нем представление как о современном, эрудированном, прогрессивно мыслящем человеке. Наше знакомство возобновилось на Первом съезде советов, на котором Гидаспов не раз выступал как председатель мандатной комиссии.
Не припомню, у кого возникла мысль именно его рекомендовать первым секретарем Ленинградской парторганизации, но я ее поддержал. Гидаспов никогда до этого не был на партийной или государственной работе, но входил в бюро обкома как ученый, руководитель крупного научно-производственного объединения. Мне казалось, что он может действовать в духе времени, в русле перестройки, но, очевидно, не хватило сил противостоять общим настроениям в ленинградских партийных кругах, переломить их, выйти на диалог с новыми демократическими движениями. Мне пришлось несколько позднее — в апреле 1990 года — выдержать бурный натиск со стороны актива родной парторганизации, обвинявшего во всем центр и категорически возражавшего против рыночной реформы и т. д. Думаю, не случайно (хотя мне об этом, как ленинградцу, писать не так просто), именно в Ленинграде появились и Нина Андреева, и так называемый «инициативный съезд РКП». Гидаспов в конечном счете попал под влияние этих настроений, занял жесткую позицию партийного фундаментализма, которая приносила одно поражение за другим.
Положа руку на сердце, не могу не признать, что кадровые перемены на Украине, в Москве и Ленинграде складывались скорее под давление конкретных обстоятельству не как результат далеко идущей линии с учетом стратегических задач перестройки. В принципе нужны были руководители иной формации и по пониманию проблем, и по стилю мышления и практических действий, но таких не оказалось под руками, а на решительный выход за рамки сложившейся номенклатуры нам просто не хватило духу.
Генсек в разговоре со мной вернулся к теме организации работы Секретариата, распределения обязанностей между секретарями. Договорились о том, что два секретаря из числа вновь избранных на Пленуме при сохранении кураторства со стороны соответствующих членов Политбюро будут заниматься координацией партийной работы в РСФСР, Гиренко — проблемами межнациональных отношений.
Речь шла о возобновлении регулярных заседаний Секретариата. Я предложил, чтобы его вели по поручению Генсека члены Политбюро в зависимости от выносимых на обсуждение вопросов. Чувствовалось, что с таким вариантом Генсек не очень согласен, но другого пока просто не существовало. Все эти вопросы были затем оговорены на ближайшем заседании Политбюро. Секретариат начал время от времени собираться и, главным образом, по вопросам организационно-партийной и идеологической работы и потому под моим председательством. Лигачев, и особенно Яковлев, как я и ожидал, отнеслись к этому довольно кисло, старались уклониться от заседаний, с остальными секретарями таких проблем не возникало.
В начале ноября на заседании Политбюро Горбачев поставил вопрос о форсировании подготовки XXVIII съезда партии с тем, чтобы уже в январе опубликовать проект предсъездовской платформы. Имелось в виду, что это может усилить позиции партии на выборах в республиканские и местные советы. К этому времени созрело предложение и о еще большем приближении партийного съезда, проведении его в мае — июне следующего года.
Платформа КПСС или «Демократическая платформа»?
Еще в декабре мною по поручению Горбачева была начата подготовка материалов к предсъездовской партийной платформе. Даны поручению ИМЛу (Смирнову), АОН (Яновскому), ИОН (Красину). Приглашал я также на персональной основе неординарно мыслящих людей, в том числе — Лена Карпинского и Евгения Амбарцумова, просил их поразмышлять над концепцией предсъездовской платформы и получил от них интересные соображения. Был разговор на эту тему и с моим соседом по съезду народных депутатов и однофамильцем Роем Медведевым, но он сказал, что больше склонен к историческому жанру. Уже в канун нового года первый 80-страничный вариант был направлен Горбачеву.
В начале января Генсек собрал традиционную команду в Ново-Огарево. Тут выявились большие расхождения. Представленный материал по существу не обсуждался, было ясно, что он не очень-то воспринимается коллегами. Состоялся общий обмен мнениями о характере будущей платформы к съезду, смысла и тональности документа. Мое понимание его как обозначения последнего рубежа, с которого отступать уже нельзя («просто некуда»), а потому документа максимально острого, откровенного и самокритичного, встретило возражения, прежде всего со стороны Яковлева: не надо, дескать, впадать в панику, говорить об отступлении, ведь мы, наоборот, наступаем и т. д. Это было началом разногласий с Яковлевым, которые затем стали проявляться все больше и больше.
Мое участие в дальнейшей работе над проектом платформы было ограниченным из-за поездки в Литву и занятости другими делами, да я и сам не стремился его активизировать, чувствуя иные подходы со стороны коллег. Сведение материала и финишную доработку вели Яковлев и Шахназаров.
Проект платформы нравился мне все меньше — обтекаемость, литературщина, увлечение красивым словом в ущерб содержательности. Возник острый спор по структуре собственно программного раздела. Мне казалось, начинать его надо с того, что всего больше значит для людей — с социально-экономических проблем, включая самые неотложные. Яковлев и другие — чтобы начать с политических свобод. В итоге Генсек остановился на компромиссном варианте, предложенном Болдиным, и обратился ко мне, чтобы я его реализовал. Но я отказался, сославшись на то, что это противоречит моему пониманию. Наступили тягостные минуты, чего до сих пор никогда не бывало в нашей коллективной работе. Материал по экономической реформе я все же свел и к вечеру отдал Болдину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});