Она робко улыбнулась мне, потом представилась, назвавшись Джейн. В течение следующего часа мы узнали, что обе ночуем в хосписе. Для нее это были последние дни некогда счастливого брака и прощальный подарок любимому мужу. Рак костей, как сказала она, уже затронул мозг, и он едва узнавал ее. Приближение утраты прорезалось морщинами на ее лице и залегло темными кругами под глазами.
Я мысленно поаплодировала ее мужеству; она еще только готовилась встретить конец привычной жизни, в то время как мне предстояло возвращение к прошлому.
Наш разговор перешел в расспросы, которые кладут начало дружбе, пусть даже и временной, как у нас. Она спросила мою фамилию, поинтересовалась, где я жила в Ирландии. Не думая, я выложила все.
— Надо же, Коулрейн — мой родной город, — воскликнула она, радуясь обнаруженной между нами связи. — Ваше лицо мне кажется знакомым. У вас не было кузины по имени Мэдди?
Воспоминания о моих многочисленных ирландских родственниках, которых я столько лет не видела, пронеслись в сознании, когда я на мгновение мысленно вернулась в Коулрейн. Пока я думала, что ответить, заметила, как по ее лицу пробежала тень узнавания и смущения. Зная, что дружба в хосписе мимолетна и нужна лишь для того, чтобы поддержать друг друга в тяжелые дни и ночи, я не испытала никакой неловкости. Вместо этого я прямо ответила:
— Она двоюродная сестра моего отца.
Ее взгляд устремился куда-то поверх моего плеча, и, даже не слыша и не видя отца, я почувствовала его присутствие. Не имея выбора, я поспешила представить их друг другу. На его «халлоу» и вопросительный взгляд она ответила вымученной улыбкой, хотя радости от знакомства, я была в этом уверена, вовсе не испытывала.
— Да, мы с вашей дочерью вспоминали Коулрейн, мы тоже оттуда родом.
Молчание, которое последовало за ее невинной репликой, тяжело повисло в воздухе, но отцу все-таки удалось найти вежливый ответ:
— Рад знакомству. Прошу прощения, но мне нужно переговорить с дочерью.
Я почувствовала, как его пальцы вцепились в мой локоть. Он увлек меня в другой угол, подальше от Джейн, и там резко отпустил мою руку. Я посмотрела ему в лицо, в его налитые кровью глаза, и поняла, что от убитого горем старичка, каким он представал все эти дни, не осталось и следа. Я видела перед собой не мужчину, приближающегося к восьмидесятилетию, а сорокалетнего негодяя, каким он отправился в тюрьму. Прожитые годы как будто стерлись, унося с собой мою взрослую сущность, оставляя лишь маленького испуганного ребенка.
Сквозь врожденный страх я расслышала его угрожающий голос:
— Не болтай лишнего, детка. Никто тебя не просил говорить о том, что ты жила в Коулрейне. Смотри не скажи еще, в какую школу ты ходила. Слышишь меня, Антуанетта?
Шестилетняя девочка, которая жила во мне, кивнула головой и прошептала:
— Да.
Мое взрослое «я» понимало, что время обманов и ухищрений давно прошло. Родители и так жили в страхе, что их узнают, как только они выйдут за порог своей уединенной жизни. Какая ирония судьбы, подумала я, только страх смерти оказался сильнее для матери.
Я все пыталась заглушить в себе отголоски детства, заставляя себя надеть маску Тони, успешной бизнесвумен. Окатив отца презрительным взглядом, я отошла от него.
Вернувшись к матери, я увидела свежий букет цветов в вазе, гордо выставленной в изголовье ее кровати. Оживленная улыбка играла на ее лице, как всегда бывало после отцовских визитов, и она гордо показала мне на букет:
— Посмотри, дорогая, что принес папа.
Опять начинается игра в счастливую семью, устало подумала я, но его пальцы, только что сжимавшие мою руку, словно отпечатались в сознании, пока я выступала в роли примерной дочери.
Послеобеденная рутина больше не включала в себя медленные и мучительные походы в ванную. Осуществлять эту жизненную потребность помогали трубки и пластиковый мешок. Я помогала матери лечь в постель, мыла ее, взбивала подушки. Обессилевшая, она закрывала глаза и проваливалась в дрему. Я открывала книгу и пыталась забыться в чтении до приезда вечерних тележек с чаем, ужином и болеутоляющими лекарствами. Исполнив заключительный ритуал, я наконец могла сбежать в комнату отдыха.
В течение дня возле больных дежурили целые семьи, но, если не считать визитов отца, у кровати моей матери несла вахту только я одна. Ближе к вечеру в палату заходила девушка-музыкант, наигрывая мелодии, призванные успокоить и отвлечь пациенток, и моя мать всегда заказывала свою любимую. «Попроси сыграть „Воздух Лондондерри“», — была ее обычная просьба. И тогда нежно звучали струны лиры, наполняя воздух божественными звуками, которым благодарно внимали четыре пациентки и я.
На тринадцатую ночь я сидела в комнате отдыха, и слезы текли по щекам, не считаясь с моими усилиями сдержать их. Я утратила контроль над воспоминаниями, вырвавшимися из открытой коробки памяти, маркированной 1959 годом. В тот год закончился один кошмар и начался другой.
В ту ночь во мне боролись двое: испуганный ребенок и успешная женщина, которую я в себе воспитала тяжким трудом. Мой взгляд затуманился, и я испытала знакомое ощущение падения, только на этот раз я не спала. Моя грудь разрывалась от боли, а паника мешала дышать. Сгущались сумерки, и вдруг я почувствовала, как чья-то рука легла на мое плечо, и чей-то голос произнес:
— Тони, с вами все в порядке?
Я подняла голову и встретила нежный взгляд Джейн, исполненный беспокойства. Нет, подумала я, мне хочется плакать, хочется, чтобы меня обняли, утешили, чтобы ушли воспоминания.
— Все в порядке, — ответила я, смахивая слезы, и тут во мне взыграло любопытство: — Вы знаете, кто я?
Ее добрые глаза не отпускали меня, и она кивнула головой. Пожав мое плечо, она покинула меня, возвращаясь к мужу.
Воспоминания хлынули на меня злобными штормовыми волнами, и мне показалось, что я тону в них. Маска, за которой скрывался ребенок, соскочила; я больше не была уверенной в себе женщиной. За те две недели, что я провела в хосписе, Тони, удачливая бизнесвумен, постепенно растворилась. Ее место заняла Антуанетта, испуганный ребенок, послушная марионетка в руках своих родителей.
Я очень похудела и, взглянув в зеркало, увидела глаза Антуанетты в обрамлении темных кругов; в них были страх и паника, угрожавшие захлестнуть меня с головой.
Не в силах противостоять воспоминаниям, я почувствовала, как прошлое увлекает меня в свою пучину, возникло ощущение, будто я балансирую на грани помешательства, как это уже дважды бывало в моей жизни. У меня снова возникло искушение переступить эту грань, ведь за ней открывался покой. Там не было никаких обязательств, и можно было почувствовать себя эмбрионом, свернуться в клубочек и смиренно ждать, когда за тебя примут решение, ведь сознание было чистым листом, не запятнанным страхом.
Мой сон, иногда у постели матери, иногда на раскладушке в кабинете врача, постоянно прерывался кошмарами. В них я была совершенно беспомощной, поскольку не могла контролировать свои поступки. Предупреждающие колокола зазвонили в голове, стоило мне почувствовать, что мое взрослое «я» начинает сдавать позиции. Я срочно нуждалась в помощи. Я не могла позволить, чтобы это повторилось снова.
И я пошла к священнику. Он, решив, что за ним пришли, чтобы пригласить на исповедь к умирающему, приготовившись сжимать костлявые руки цепляющегося за жизнь пациента, с улыбкой пригласил меня войти. Он еще не знал, что этот день будет для него не самым удачным.
— Мне необходимо поговорить, — выдавила я из себя, и он увидел, что перед ним уже не та стоически-выдержанная женщина, с которой он встретился две недели назад.
По его обеспокоенному лицу было видно: он понимает, что ему предстоит иметь дело не просто с женщиной, теряющей мать. Действительно, в последний год я уже морально подготовилась к неизбежному финалу, тем более что моя мать прожила восемьдесят лет, для многих срок приличный. Священник, бесспорно, догадывался об этом и понимал, что потребность в беседе вызвана вовсе не скорой кончиной близкого человека.