Читать интересную книгу Господа Помпалинские. Хам - Элиза Ожешко

Наболело, видно, у него на душе — он говорил с раздражением, обидой, горькой иронией, а при последних словах на глазах у него выступили слезы.

— Знаю, мама — святая женщина, — тихо докончил он, — и я всегда старался ей угодить… Но сейчас не уступлю… ни за что не уступлю…

Павел с удивлением и нескрываемой радостью смотрел на своего питомца.

— Ты совершенно прав, — сказал он. — Тем более отправляйся немедля в Варшаву и лично поговори с матерью. Тайно ведь ты не обвенчаешься, на это пани Книксен не согласится.

— Ах, Павлик, — вздохнул Цезарий, садясь и подпирая голову руками, — если бы можно было не ехать…

Но ехать оказалось необходимо, потому что выданные ему на расходы деньги кончались, а потребовать новых у собственного управляющего Цезарию не пришло в голову.

На следующий день, расстроенный и потерянный, каким его здесь давно не видели, явился он в белогорскую гостиную с известием, что едет в Варшаву. Пани Джульетта побледнела и закусила губу. Но, тут же овладев собой, со свойственной ей находчивостью воскликнула:

— Подумайте, как удачно! Мы тоже как раз собираемся в Варшаву с Делицией и Генриком… В здешних лавчонках ведь не найдешь нарядов для Делиции. Значит, дорогой пан Цезарий, едем зместе!

Обрадованный этой новостью, которая избавляла его от разлуки с невестой, Цезарий вскоре уехал, чтобы собраться в дорогу. Едва он вышел за дверь, пани Джульетта вскочила с дивана и в бешенстве заметалась по комнате.

— Семья! Милая семейка спохватилась и требует его к себе! Все время я этого боялась! Эти гордецы считают, что брак с моей дочерью — мезальянс. Граф — славный малый, но разве на него можно положиться… Где там! Трепещет, как мальчишка, перед матерью своей и Дядьями. Ну, да мы его в беде не оставим! Делиция, зови Юстысю и Агатку, надо готовиться в дорогу! Быстро! Быстро! Генрик с нами поедет… Чем больше нас будет, тем лучше! Владислав, деньги я все забираю! Через неделю еще вышлешь.

В доме поднялась невообразимая суматоха.

Делиция, раскрасневшись, с блестящими от радости глазами, сама вытаскивала на середину комнаты баулы и чемоданы и, швыряя в них что под руку попадется, беспрестанно восклицала:

— В Варшаву! В Варшаву!

Перебегая от одного чемодана к другому, она обхватила суетившуюся мать за талию и шепнула ей на ухо:

— Мамочка, я готова полюбить бедного Цезария хотя бы за то, что еду из-за него в Варшаву! Нет, я и так уже его люблю. Правда, мамочка, я с каждым днем люблю его все больше…

Когда вещи были запакованы и первая радость улеглась, Делиция о чем-то печально задумалась.

— Мама, а как же мы бедного папу оставим одного…

— Не будь ребенком! — раздраженно сказала мать. — Что ему без нас сделается? Старый Якуб всегда при нем и Владислав дома остается…

Успокоенная словами матери, Делиция вошла в гостиную, едва освещенную догорающей лампой, и вынула из альбома на столе фотографию красавца блондина Вильгельма Помпалинского.

— Не оставлю тут тебя одного, — шептала она. — Ни за что не оставлю! Никогда не расстанусь с тобой, ненаглядный мой портретик!

Долго при тусклом свете лампы рассматривала она открытое, веселое лицо незнакомца с тонкими, правильными чертами. Глаза у нее заблестели, на губах заиграла счастливая улыбка.

«Мама сказала, я познакомлюсь с ним, когда буду женой Цезария… А вдруг он сейчас в Варшаве?»

Она подняла лукавое, задумчиво-мечтательное лицо.

А вдруг? А вдруг? — пряча фотографию в карман, повторила Делиция и, развеселившись, стала вальсировать по комнате.

III

В огромном, роскошно обставленном кабинете графа Святослава Помпалинского редкое утро бывало тихо и пусто, хотя он не производил впечатление человека, который страдает от одиночества и любит шумное, многолюдное общество. Здесь обычно толпились не просто ви-зитеры, а посетители, которых привели сюда разные дела. Кого тут только не было! Разные основатели, по-194 кровители и члены филантропических учреждений и обществ, движимые заботой о благе ближнего; не признанные столичной публикой юные музыканты; поэты без лавровых еснков па голове, но с затейливо разрисованными виньетками на обложках сочикс., изданных иждивенцем автора». Художники, котором ке хватило таланта и средств в многотрудном восхождении к вершинам славы, искали у богатого любителя живописи поддержки, а издатели дорогих журналов надеялись обрести в его лице влиятельного подписчика.

Граф Святослав слыл меценатом. Что послужило этому причиной, сказать трудно. Быть может, его утонченная натура, не находя вокруг пищи для ума и сердца (ходили слухи, будто оно все же есть у старого графа), искала отдохновения и радости в мелодичных звуках музыки, в лирических или трагических картинах, предлагаемых живописью и поэзией. Так или иначе — побуждало его к этому просто увлечение или жар давних чувств, догоравший в душе, граф принимал участие в судьбе служителей муз, и они несли свои творения на его суд в расчете на помощь и протекцию. А вот что заставляло его терпеть визиты бесчисленных просителей из благотворительных обществ, выслушивать их просьбы, щедро финансировать и всячески поддерживать их проекты, используя для этого связи и знакомства, — непонятно. Думал ли он таким образом прославить свое имя? (Ведь это было главной целью его жизни.) Или в нем просыпалась совесть, дремавшая под пеплом прошлого? Наверно, и то и другое. Во всяком случае, толпы посетителей, разговоры, просьбы, просмотр счетов, руки, протянутые, за деньгами, — все это не только не доставляло ему никакого удовольствия, но, напротив, раздражало и утомляло, на долгие часы повергая в состояние апатии и бессилия… На лице его резче проступали морщины, выцветшие глаза становились еще холодней и прозрачней, а увядшие губы невольно складывались в презрительную гримасу, выдавая тайную горечь и насмешку над житейской суетой.

Вот и сейчас, сидя перед огромным бюро, старый граф рассеянным взором блуждал по разбросанным на нем бумагам: здесь лежали старательно вычерченный план какого-то благотворительного заведения; раскрытые на первой странице тощие книжонки с высокопарными посвящениями, где крупными буквами красовалось его имя; длиннейший расчет какого-то общества, предлагавшего осчастливить род человеческий, и наконец, нарисованная пастелью женская головка — в знак почтения, а вернее для памяти, как узелок на платке, оставленная последним посетителем — худосочным юношей, который долго и униженно кланялся перед уходом, стоя у двери с папкой рисунков под мышкой. На первый взгляд могло показаться, что старый граф с удовлетворением взирает на эти вещественные доказательства плодотворно проведенного утра. Однако это впечатление было лишь кажущееся. На лице его лежала печать безразличия, глаза смотрели равнодушно, худые белые руки безвольно покоились на подлокотниках кресла. Он позвонил. Заранее знавший свои обязанности вышколенный камердинер тотчас явился и подал ему руку. Опершись на нее, старик, тяжело ступая, пересек комнату и сел на свое обычное место у облицованного малахитом камина. Ноги его тут же были закутаны в толстый, крапчатый, как шкура леопарда, плед, и утомленный граф со вздохом облегчения вытянулся на низком, длинном кресле, полузакрыв глаза, словно желая на миг забыть об этом сует-ном^»»ире.

Но блаженное забытье вскоре было прервано камердинером, который доложил о графе Августе Помпалин-ском. «Проси!» — процедил граф Святослав обычным своим ледяным тоном, хотя чуть приметное нервическое подергивание век выдавало, что этот визит ему не-приятен.

Граф Август на сей раз выглядел иначе, чем в тот день, когда читатель имел честь с ним познакомиться. Прежде всего на нем не было археологического мундира — верный знак, что явился он не ради семейного торжества. Больше того, дорогой костюм сидел на нем небрежно, будто он одевался второпях, чем-то озабоченный и расстроенный. Забота погасила и веселый блеск в его глазах, смотревших рассеянней и неуверенней обычного. Несомненно, какая-то туча омрачила его безмятежное существование. Даже оригинальная его походка — смелая, небрежно-свободная, можно сказать, размашистая, была сегодня не та: тихим, заплетающимся шагом шел он по комнате. И пышные бакенбарды не топорщились веерами по бокам пухлых щек, а свисали, словно ветви плакучей ивы у нерадивого садовника. А в густых, черных, как смоль, волосах там и сям виднелись серебряные пряди — грустное свидетельство невнимательности, с какой граф совершал сегодня свой туалет.

Да, он был явно не в своей тарелке. Необычное душевное состояние этого челове… виновата: господина, усугублялось смущением. Пожалуй, именно оно сильнее прочих чувств выражалось в его внешности.

Но неверно было бы думать, что граф Август с места в карьер выложит брату свои огорчения. Нет! Сильные духом умеют владеть собой А может быть, ему предстоял сегодня особенно щекотливый разговор, и поэтому слова у него застревали в горле.