Торговля пошла бойко. Из яранг бежали охотники с песцами торговать по-новому. Слух этот проник во все жилища и пошел по побережью, как самая важная новость.
— Видите, мистер Саймонс, а вы думаете, что не наступил сезон охоты. Подождите, я вот проеду по побережью — и вас завалят пушниной. Это же просто объясняется: с ними никто никогда еще так справедливо не торговал, как собираетесь торговать вы, — с легкой иронией сказал Лось.
— О, мистер Лось, я вам очень благодарен! Вы мне очень поможете наладить здесь торговлю.
Проведя торговый день в магазине пушной фактории, ревкомовцы вернулись в комнату Саймонса.
— Мистер Лось, а все-таки эта торговля дикая! — сказал он.
— Верно. Вот подождите, настроим здесь школ, грамотных людей сделаем, тогда и торговля будет совсем другая. На деньги перейдем. Покончим с этим товарообменом. А сейчас… Надо применяться к обстановке. Мы, большевики, умеем это делать… Э-э! Да у вас русские пластинки! — воскликнул Лось.
— Это, мистер Лось, американские, но на русском и украинском языках, — почтительно заметил мистер Саймонс.
Лось долго наслаждался украинскими песнями. Они уносили его на далекую родную Полтавщину, и ему стало грустно.
Лось встал, прошелся по комнате. Проходя мимо Жукова, просматривавшего блестящий, на мелованной бумаге, американский журнал, он остановился.
Во всю огромную страницу очень эффектно была изображена автомобильная шина. Лось заинтересовался:
— А что это за колесо такое, мистер Саймонс? Что здесь написано?
— Здесь интересный рассказ, мистер Лось! Пара влюбленных в течение месяца жила в автомобиле, разъезжая по диким трущобам, по валежнику в лесах, по остроконечным камням вдоль рек. Шина после этой поездки не только не износилась, а стала крепче. Покупайте наши шины!
Лось расхохотался.
— Ну, а дальше переверни, Андрей, — сквозь смех сказал он.
На следующей странице были изображены дамские чулки.
— Мистер Саймонс, и здесь рассказ?
— О да, мистер Лось!
«Какая бумага! Какие снимки! Какая агитация! И все для того, чтобы купили пару дамских чулок!» — подумал Лось, вспоминая фронтовые газеты на оберточной коричневой бумаге.
Мистер Саймонс завел пластинку. Тенор запел:
Тень высокого старого дуба голосистая птичка любила,
На ветвях, переломанных бурей, она счастье, покой находила.
И казалось, что старому дубу было внятно ее щебетанье,
Веселей его ветви качались, и слышней было листьев шептанье.
Лирический тенор нежно выводил мелодию, и здесь, далеко на Севере, вдали от людского шума, он вызывал сентиментальные чувства даже у Лося. Он стоял, закусив бороду, полузакрыв голубые глаза.
— О, цэ гарна писня! И граммофонишко неважный, маленький, складной, и труба складная, можно в карман положить, а поет, шельма, здорово! Ну, хватит! Андрюша, пошли кого-нибудь за Томсоном! — сказал Лось.
На нем была военная суконная гимнастерка, и на голове красноармейский шлем с большой матерчатой пятиконечной звездой. В этом шлеме он казался былинным богатырем.
Листая потрепанный старый американский журнал, Лось вдруг спросил:
— А ну, Андрюша, погляди, що цэ такэ здесь нарисовано?
Андрей взглянул и, улыбнувшись, сказал:
— Гм, да это изображено заседание советского революционного трибунала, Никита Сергеевич.
На прекрасной бумаге во всю страницу журнала была отпечатана иллюстрация — стол, сбитый из горбылей и накрытый рогожей. За столом восседали члены трибунала в драных овчинных полушубках с гранатами за поясом. Сам же председатель трибунала был в матросской бескозырке, с ножом во рту и вдобавок украшен крест-накрест патронташем.
Лось, покачивая головой, сказал:
— О, цэ пропага-а-нда! Даже мне страшно.
— Мистер Лось, все это старые представления американцев о стране большевиков, и относятся они примерно к началу вашей революции, — с необычайной вежливостью разъяснил Саймонс. — Теперь этих взглядов никто в Америке не придерживается. Разве в каком-либо захолустье. Этот журнальчик сохранился у Томсона, я взял его ради шутки. Да и сам Томсон вряд ли верит во все это.
Но Лось уже не слушал Саймонса, поглощенный «оригинальной» иллюстрацией. Он молча разглядывал рисунок, укоризненно покачивая головой.
Чарльз Томсон вошел боязливо, с растерянным лицом. У него были основания бояться Лося.
— Гуд ивнинг![35] — тихо проговорил он.
— Добрый, добрый вечер, мистер Томсон! — ответил ему по-русски мистер Саймонс и предложил раздеться.
— Мистер Томсон, — сказал Лось, — вам говорил мистер Саймонс, что вся торговля здесь находится в руках «Норд компани»?
— О йес! — испуганно ответил Томсон, выслушав перевод Жукова.
— А между тем мне сообщили, что вы продолжаете покупать пушнину у местных охотников! Правда это?
Чарльз Томсон помолчал под испытующим взглядом Лося.
— Мистер Жукофф, пожалуйста, передайте начальнику, что я действительно за это время купил сорок три песца и три сиводушки… Передайте, что эту пушнину я принял за старые долги.
— Мистер Томсон, если мне станет известно, что и впредь вы будете скупать пушнину, я наложу на вас большой штраф, — строго сказал Лось.
Томсон с облегченным сердцем молча закивал головой.
— А эти сорок три песца и три сиводушки, как незаконно купленные, сдайте в Управление уполномоченного ревкома. Андрюша, выпиши ему квитанцию. И передай ему, что я запрещаю собирать пушнину за старые долги.
Чарльз Томсон ожил: как счастливо он отделался!
Глава одиннадцатая
Утром пришли каюры. Лось попросил Саймонса напоить их чаем и, одевшись по-дорожному, вышел из дому.
Из-за горы поднялась огненная луна и отбросила длинную тень. Обозначились силуэты остроконечных гор, и казалось, что они наклеены на нижнюю часть неба. Стоял крепкий мороз. Тишина. Лишь хрустел снег под мягкими подошвами проходивших людей. И этот хруст уносился далеко-далеко…
Море сковали льды, и оно покоилось словно под гигантским темно-голубым покрывалом. Одинокие ропаки[36] стояли, как молчаливые стражи. Все кругом молчало. И будто сама суровая природа охраняла этот великий покой Севера.
— Какая тишина! — проговорил Лось, настороженно прислушиваясь и надеясь поймать хоть какой-нибудь звук.
Но вот завыла где-то собака, другая, третья, и вся свора псов стойбища подхватила и затянула такой душераздирающий концерт, что Лосю стало не по себе. На миг вой оборвался, и опять где-то вдали послышался тонкий протяжный голос «запевалы». И с новой силой в разных концах завыли псы.
На переднюю нарту со своим каюром сел Андрей, на вторую — Лось. Они завернулись в меха, плотно затянули капюшоны, оставив маленькие щелочки для глаз, и вверили свою жизнь каюрам.
Каюры, подбежав к нартам, весело закричали:
— Тагам, Тагам![37]
И собаки помчались по заснеженному берегу.
Прислушиваясь к хрусту снега под бегущей нартой, Лось думал: «О, я не уеду отсюда, пока не перестрою всю жизнь в этом суровом крае. Выпишу свою Наташу, и она с таким же упоением будет работать здесь, как этот бескорыстный парень Андрей Жуков. Удивительный человек! Его совсем не интересуют деньги. Он весь в работе. Все помыслы его — как бы устроить жизнь этих обездоленных людей».
Неслышной поступью бегут собаки вдоль скалистого берега. Нарта скользит по ровному, как стол, запорошенному снегом льду. Дует сухой ветер. Малахай плотно облегает голову, но какие-то неясные звуки врываются в уши, вибрируют…
— Слушай, Лось! Скалы поют! — кричит каюр.
Каждый выступ отвесной скалы, каждый маленький утесик по-своему принимает на себя удар ветра и издает свой, особый отзвук. Слышится странное, самых различных тонов, гудение. Поют вековые скалы.
Вдоль скал ветер несет хрустящую каменную пыль, она с металлическим шелестом разносится по льду и остро бьет в лицо и слепит глаза — каменная пурга. Дорога усыпана обвалившимися со скал камнями — результат извечной работы воды и ветра.