- Уволюсь. Толик мне ни за что такой длинный отпуск не даст.
- А жить на что? И ипотека? - я мычу в голос, роняя голову на сложенные на столе руки, а Некрасов лишь глаза закатывает, мол, в этом вся ты, Вась, опять ничего не продумала! - Ладно. Я на новую камеру собирал, хватит и на жилье, и на питание. А там видно будет. Сама знаешь, летом заказы рекой текут.
Знаю. И про то, что невесты уж больно любят позировать на фоне зелёной листвы, и про то, что женихам это влетает в копеечку. А вот чего не пойму, так это зачем он сейчас такими обещаниями разбрасывается? Сейчас, когда заветную бумажку, подтверждающую Веркины слова, ещё не получил?
- Не нужно. Что-нибудь придумаем. Это же Москва, работай не хочу.
- Нужно, Вась. Кому мне ещё помогать, если не тебе? - теперь ясно зачем. Смотрит не отрываясь на мои раскрасневшиеся щёки и, стиснув зубы, нехотя встаёт с места. Уборку затеял.
- Максим, - а мне вот не по себе, оттого, что он ведёт себя так, словно я до сих пор для него не чужая. - Неправильно это.
- Это где это такое написано? Что правильно, а что нет? Деньги мои, как хочу так и распоряжаюсь. А если тебе так легче будет, считай, что я Соньке долг возвращаю. За пять лет сумма набежала немаленькая.
- Но ты же до сих пор не веришь. А если окажется, что Вера нас надула? Тогда что?
- Тогда всё ещё проще - люблю я тебя. Кто меня за такое осудит?
Господи... Душно-то как... Вздрагиваю от такой прямоты и всё на спину его таращусь. Крепкую, напряженную, словно из камня высеченную... Хочу что-нибудь ответить, да только в голове пустота.
- Я всё просрал, Вась. По собственной дурости. Единственного человека, ради которого хотелось горы сворачивать, и того потерял... Нет у меня теперь ни семьи, ни цели. Пусть хоть у тебя получится - врача другого найдём, если понадобится, за границу её повезём. Главное, не хорони Веру раньше времени. Я вот однажды руки опустил, теперь себе этого простить не могу.
Кран капает. Громко так. Словно не вода это, а град размером с куриное яйцо. Тук, тук, тук о металлическую мойку... Ему бы вентиль затянуть потуже, а он застыл. Не поворачивается, словно боится, что обернись - наткнётся на моё безразличие.
Даже пёс и тот, забился под мою табуретку и не решается нарушить повисшую тишину своим лаем. Сказать что-то надо, только где моя говорливость, когда она так нужна? Сижу, как приклеенная, и только губами воздух хватаю.
- Я за этот год столько всего передумал... Всё понять пытался, как мы с тобой до развода дошли. И понял, Васён, права ты была. Я и вправду предатель. И не в Вишенках дело. Всё куда раньше началось, с этой чёртовой машины.
О чём это он? Сейчас во всех изменах признается? Закусываю губу, отчётливо осознавая, что никогда не окажусь готова услышать подобное с его уст, но продолжаю сидеть. А он, наконец, находит меня глазами.
- Надо было сразу её покупать, а я зачем-то разговор о суррогатном материнстве поднял. Пообещал тебе больше этой темы не касаться, а всё равно сделал. Два года о детях не думал, а тут Терентьеву позавидовал, да и ты... - он горько усмехается, а я плечи растираю - холодно. - Чёрт меня дёрнул снимать их выписку... Мы ведь хорошо жили, Вась. Ты улыбаться, наконец, начала, нашла свои плюсы в жизни без детей. Временами даже казалось, что смирилась, а я всё испоганил. До сих пор помню, как ты тогда на меня посмотрела... Щёлкнуло в тебе что-то.
Он опять бутылку берёт. Там осталось грамм пятьдесят и он допивает их даже не поморщившись. Кулак подносит к губам, делая глубокий вдох, и отходит к окну. А у меня от его слов начинают рубцы на душе кровоточить... Плюсы... Это тот случай, когда минус на минус... Мне не нужно вставать по ночам, баюкая маленький комочек, требующий материнского внимания. Не нужно до утра пихать ему грудь, теснясь на краю нашей с Максимом кровати, ведь в люльке ребёнок спать наотрез отказывается... А это значит, что здоровый сон до конца моих дней мне обеспечен... Хорошо же? Я себя убедила, что да.
- Так что всё так и есть: я тебя предал Вась. Заставил усомниться, что мне хватит тебя одной. И вместо того, чтобы понять, почему ты вдруг начала меня мучить своей ревностью, я позволил себе психануть. Доказывать что-то устал, порой даже жалел себя. Принято так, Васён, мужик должен быть всегда собранным, сильным. А я вот какой-то неправильный. Я себе слабость позволил. Не видел уже никакого смысла бороться, если со мной тебе плохо...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Сердце моё раненой птицей трепыхается в груди. До боли закусываю щеку и только об одном его заклинаю: пусть замолчит и спать идёт. Про себя молю, наверное, поэтому Некрасов делает всё в точности наоборот. Подходит ко мне, присаживается на корточки и, взяв мои ледяные ладошки в свои, прячет своё лицо на моих коленях. И сколько вот так сидим? Я, боясь даже взглянуть на его макушку, а он переплетает наши пальцы.
- Если бы я знал, что ты придёшь, я бы этого никогда не сделал. Меня это не оправдывает, но я был уверен, Вась, что на этот раз уже точно конец. Злость такая взяла, что сейчас и вспомнить страшно, - добивает меня и хорошо, что не видит, как я беззвучно глотаю слёзы.
Студию его вспоминаю: мрачную, холодную и непривычно тихую... Лучше бы было, если бы я к себе прислушалась? Если бы не переступила тогда порог, отделяющий меня от самой страшной для любящей женщины картины? Нет... Прав он, мы были обречены.
Опускаю глаза, испуганно хлопая ресницами, когда и он вскидывает голову, и даже не сразу замечаю, что моё тело бьёт лёгкая дрожь. Он стирает пальцами мои слёзы, а я неосознанно перехватываю его запястье, ластясь щекой к его горячим ладоням.
А может, всё-таки меня развезло? Почему-то в это мгновение такая близость не кажется мне преступной... До той самой секунды, пока его губы не находят мои. С нежностью, от которой меня волной обдаёт жаром, Максим исследует каждый миллиметр моих приоткрытых уст и теперь куда смелее прижимает к себе. Действует по памяти, зная, что такая ласка лишает меня остатков воли.
Или лишала? В прошлом, когда позволять себе плавиться от его губ не считалось преступлением против собственного сердца. Тогда ещё не истерзанного.
- У меня мурашки по коже бегут, - шепчу, прервав поцелуй и уткнувшись лбом в его висок. Прямо на ухо, упиваясь приятным ароматом его парфюма, и, не удержавшись, запускаю пятерню в волосы на его затылке. Мне это только кажется, или он улыбается?
- Это же не плохо, Васён, - так и есть. Принимается осыпать поцелуями мою шею, с такой жадностью, словно мечтал об этом ни один день, что даже не сразу замечает, что я давно перестала ему отвечать. Замерла - пальцы в его волосах, ресницы влажные от солёных капель, грозящихся вот-вот устремиться вниз.
- Плохо, Максим. Потому что у неё от тебя тоже мурашки бежали.
Прямо по украшенной вишенками заднице. Не спеша снимаю с себя его руки, не переставая глядеть в родные глаза, грозящиеся потопить меня в океане боли, и аккуратно встаю, опасаясь лишний раз прикоснуться к застывшему в моих ногах мужчине.
Прав он. В миллионный раз, прав. Я много раз уходила, и много раз возвращалась, не в силах поставить окончательную точку. А вот он справился с этой задачей виртуозно - любовь, похоже, никуда не ушла, но эту каменную стену между нами не снести ни одним бульдозером.
К Вере я прихожу в начале десятого. Свежая, внешне вполне спокойная. Вот так посмотришь со стороны и ни за что не догадаешься, что я долго пялилась в окно, пустым взглядом встречая розовый рассвет. О словах его думала... Вру. Я их прокручивала раз за разом, касаясь кончиками пальцев пересохших губ. Так и стёрла его поцелуй — знакомый, долгожданный и какой-то болезненный. Раньше сердце дрожало от радости, теперь стонет от боли.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
- Чего так рано? - сестра открывает глаза, растирает опухшие веки и долго возится с подушками, пытаясь принять сидячее положение. Из-под одеяла торчит всё та же плюшевая игрушка, сверху наброшен домашний плед. - Сонька где?
- Её Максим заберёт. Обещал отвезти в зоопарк.