– Убери ножик, поранишься не то, дурень! – терял терпение Илья, глядя на то, как внук методично бросает нож с локтя, с плеча, с закрытыми глазами и повернувшись к цели спиной. – Ножички – для дитёв забава, а ты, жеребец, уж полчаса тешишься! Дождёшься – шатра завалится! Что это за игры у тебя взялись, скажешь иль нет?!
Сенька скупо улыбался, прятал нож, но на вопрос деда не отвечал. Он вообще теперь не отвечал ни на какие вопросы. До сих пор иногда по ночам шатёр трясся от бешеных Сенькиных скачков во сне и его криков: «Атака, ваше благородие!.. Атака! Держи коней! Держи коней, орудие к бою… Уходят, проклятые, уходят, лошадей ловите!.. Я намётом, а вы – за стремя!» Вся семья, чертыхаясь, подпрыгивала на перинах. Настя пробиралась к внуку, гладила его по голове, по покрытому испариной лбу, шептала, что на дворе ночь-полночь и в атаку они не пойдут, а посему лучше успокоиться, не пугать цыган, выпить водички и спать… Наутро после таких снов Сенька вставал злым, как чёрт, ни с кем не мог разговаривать, пропадал на полдня из табора, но, к великому облегчению Ильи, приходил обратно неизменно трезвым.
Ни с кем из цыган о времени, проведённом на войне, Сенька не разговаривал, хотя в первые дни после его возвращения только ленивый не допрашивал его с пристрастием: ну, что там, чяво, у гаджэн-то? Стреляли в тебя? А ран-то много? А господ московских не встречал? Сначала Сенька отговаривался коротко и вежливо. Потом – мрачно и уже не очень вежливо. Позже в открытую посылал любопытных к чертям под хвосты. А как-то одним страшным и точным ударом, разбив в кровь лицо, свалил с ног своего двоюродного брата Ваську, вздумавшего допытаться, скольких людей застрелил Сенька на войне самолично. После этого никто не осмеливался больше расспрашивать его. Илья понял, что это совершенно бесполезно, когда Настя с грустью поведала, что внук ничего не рассказал и ей.
– Оставь ты его в покое, – посоветовал Илья жене. – Оклемается, ничего.
– Дай бог… – вздохнула Настя.
И больше они об этом не говорили.
… – Ладно, чяворо, иди, – велел Илья внуку.
Сенька сдержанно улыбнулся, с явным облегчением встал, вернулся к порогу комнаты, где сидела молодёжь. В это время из кухни появились женщины, несущие тарелки, блюда и огромный котёл, от которого ударило такой мощной и вкусной волной, что за столом тут же смолкли все разговоры.
– Дашка… – шёпотом спросила Настя. – Ты что, пустоголовая, дала им СРАЗУ ВСЁ сварить?! Дэвла! Я-то думала, вы хоть продержитесь немного на этих харчах…
– А… – отмахнулась с улыбкой Дарья. – Хоть раз за три года поесть-то по-человечески! Ну, хватило б нам на неделю, а дальше что? Опять пузья пустые, будто и не ночевало в них ничего! А тут такой праздник – и вы все приехали, и еда есть! Хоть будет о чём вспоминать потом!
В гостиную вплыл огромный, сияющий медным блеском, плюющийся паром самовар. У самовара были две босых коричневых ноги, испещрённые застарелыми белыми царапинами. Вокруг ног волнами ходила красная рваная юбка.
– Юлька, это ты там под самоваром-то? – смеясь, спросила Настя. – Ставь его на стол, девочка, да спой лучше нам. Повесели добрых хозяев.
Юлька сверкнула зубами, бухнула самовар на стол и, не ломаясь, привычно расправляя рукава кофты, отошла на середину комнаты. За её спиной снял со стены гитару Ванька, за ним, чуть помедлив, – Яков. А Юлька, не дожидаясь музыки, развела руками и с места, звонко и весело, взяла:
Ай, кон авэла, грэн традэла?Ай, о рысако палал кхэлэла!
Это была весёлая плясовая, которую пели и в хорах. Дарья невольно вспомнила тот медленный, плавный распев, переходящий в сильную, многоголосую волну, которым начинали «Кон авэла» хоровые цыгане. А Копчёнка рассыпала песню, как звонкие монетки из порванного кошелька, и пела её, покачиваясь из стороны в сторону, поводя плечами, встряхивая руками, мелко переступая ногами, и Дарья знала – вот-вот сорвётся плясать. Так и вышло: едва плясовую подхватили голоса других цыган, как Юлька вскинула руки и бросилась в пляску, как в реку с обрыва. Глядя на неё, оборванную, босоногую, дочерна сожжённую солнцем, с рассыпавшимися по плечам и спине кудряшками из-под съехавшего на затылок платка, гулко стучащую в пол пятками, Дарья забыла обо всех несчастьях, о том, что через два дня в доме снова закончится еда, что закрыт ресторан, что на носу холодная зима, что… Да пропади она пропадом, зима ваша! – светилось из лукаво сощуренных чёрных глаз плясуньи. Не цыгане разве? Не переживём? Да когда такое было, ромалэ?!. Вот я, говорила весёлая физиономия Копчёнки, вот я – с утра бегала по базару, гадала, просила, клянчила, потом обматывала вокруг себя мешки с крупой, прятала сало, муку, шла по улицам, таща на себе эту тяжесть, потом вместе со всеми готовила еду, ставила самовар, принесла его, пудовый, вам на радость – и ничего! Пляшу себе и горя не знаю, и вы, и вы забывайте всё своё горе, потому что пройдёт оно и кончится, как эта моя песня!
Ай, о рысако палал кхэлэла,Ай, пэталэнца пхув марэла!Ёв пэталэнца пхув марэла,Да билетэнца вычурдэла!
Гитары участили мелодию, и Юлька бросилась по кругу. Тут же к потолку взметнулся восхищённый гул: это была дробная таборная «ходочка» с подскоком, Юлькины пятки подбивали одна другую, ноги подпрыгивали, переступали, «мазали» пол… Паркет гудел и стонал, цыгане вопили от восторга, и Дарья не успела ещё прикинуть, кто первый из зрителей сорвётся с места, а Юлька уже схватила за рукав и потянула на середину комнаты чёрную как головешка, некрасивую, длинноносую Таньку. Та наспех надвинула на лоб сползавший платок, ухнула, развернулась – и пошла вокруг смеющейся Копчёнки таким лихим подбивом, что её старая, обтрёпанная, свисавшая по подолу бахромой юбка заходила ходуном. Одна за другой повскакивали и остальные цыганки, гитары захлёбывались перезвоном, и вот уже кто-то из молодых цыган, схваченный за руку Танькой, вскинулся в пляске, ударив себя по голенищу, и Дарья мимоходом подумала: всё, конец полу, и рояль пилить не придётся: паркетом отопятся. А больше подумать ни о чём она не успела, потому что сразу две молодые цыганки подлетели к ней, поклонились и схватили за обе руки, приглашая в круг. Оглянувшись, Дарья увидела, что её мать, Настя, чуть откинув голову и полуприкрыв глаза, уже идёт по кругу с мелко дрожащими плечами, а за ней, след в след, с уморительно строгим лицом следует отец, ероша ладонью чёрные с сединой кудри.
– Авэньти![39] Ромалэ, Илья, Настя, ну!!! – орали как сумасшедшие все до одного цыгане в комнате.
Дарья, незаметно выйдя из круга, прислонилась к тёплым изразцам печи и смотрела, как мать, разведя руками, низко, до земли, кланяется отцу, как он отвечает ей, хлопнув по сапогу, и как они пляшут вдвоём, и куда до них было даже этой Юльке…