– Бог ты мой! – вскочила Дашка. – Вернулся, значит? Живой?! Чяворо! Чяворо, Сенька! Яв адарик![37]
Сенька, умолкнув на полуслове, изумлённо обернулся. Увидев подзывающую его тётку, ловко вскочил на ноги и мягкой, неслышной походкой пошёл к столу, за которым сидели старшие. Дашка с восхищением заметила, что ни одна из старых, рассохшихся паркетин даже не скрипнула под сапогами парня.
Полтора года назад табор Ильи Смоляко, мирно остановившийся на ночлег возле какой-то казачьей станицы на Кубани, внезапно оказался взят в кольцо взводом солдат, которые объявили, что забирают цыганских лошадей для нужд армии. Никто из цыган не знал, красные пришли к ним или белые, но таборным было совершенно наплевать, кто отберёт у них коней, и женщины с детьми подняли такой вой, что содрогнулась выжженная солнцем степь. В мирное время это, возможно, и произвело бы впечатление, но сейчас взводный офицер попросту пальнул в воздух и тусклым голосом пообещал, что следующим выстрелом размозжит голову одному из мужчин. Женщины умолкли, как-то разом почувствовав, что это не блеф, и, попадав на колени, начали тихо, горестно завывать. Цыгане стояли с белыми от бешенства лицами, с руками, лежащими на кнутах, но Илья взглядом велел всем молчать.
– Как же так, ваше благородие? – рассмотрев на плечах взводного погоны, осторожно заговорил он. – Что ж нам теперь – самим в телеги-то впрягаться? У нас дети, сами видеть изволите… Ваша сила – ваша власть, но ведь и понимание надо иметь…
– У меня есть понимание, цыган, – мрачно ответил ещё не старый, но уже сильно поседевший, запылённый до самых глаз человек в вылинявшей на плечах и спине гимнастёрке. – Вы не могли не слышать – за Чартинской был бой. У нас разбежались лошади, те, что остались, – ранены. Можете, если хотите, взять их взамен. Но орудия надо вывезти, а людям это не под силу. Что прикажешь мне делать?
– Бросать к чёртовой матери всё и домой к матушке ехать, – в сердцах посоветовал Илья, отчётливо понимая, что вот сейчас барин его и пристрелит. Но во рту было горько при мысли о том, что все до единой лошади, в которых вложено столько денег, столько ухода, столько труда, золотые коняшки, к которым и он сам, и остальные мужики по нескольку раз за ночь подходили посмотреть, всё ли ладно… все его лошадки пойдут на эту трижды проклятую войну! Волочить по ухабам чёртовы пушки! Надрываться, подставляться под пули!
– Я бы уехал, старик, – ответил между тем офицер – спокойно, не меняясь в лице, однако Илья почувствовал холодок на спине от этого негромкого голоса. – Но, видишь ли, дома моего более нет, он разграблен и сожжён, мать умерла. Сёстры пропали без вести. Так что ехать мне, сам видишь, некуда. И, прости, далее беседовать с тобой я не могу. А ля гер ком а ля гер.
Последних слов Илья не понял, но необходимости в этом не было. Солдаты побежали к лошадям. Следом за ними помчались цыгане, уже понимая, что лошадей всё равно возьмут, и наперебой, заискивающе спрашивая: ваше благородие, может, эту серенькую оставите, она дурная, ещё день назад хромала… а этот сивый вовсе надорванный, мы его и не запрягаем, шаг сделает – ложится… а чалая с грыжей, выпадет грыжа-то через час ходу, как вправлять станете?.. Солдаты, злые, небритые и грязные, яростно огрызались направо и налево и хватали всех лошадей подряд. Заминка вышла только с вороной Дуркой, потому что к тому моменту, как её поймали, проснулся Сенька. Он кубарем вылетел из шатра – встрёпанный, заспанный, с подушечным пухом в волосах. Едва сообразив, в чём дело, намертво вцепился в шею кобылы и объявил, что никуда, никуда, никуда её не пустит, хотите – убивайте! Солдаты попытались отодрать парня – ничего не вышло. Илья, забыв о всякой солидности и своих годах, бегом кинулся к внуку и закричал на всю степь:
– Ты ополоумел, чяворо?! Отойди, говорят тебе! Ишь, напугать этих вздумал – стреляйте, мол! Они ж застрелят! И не почешутся! Вон сколько уже настреляли-то, до сих пор в балке лежат, хоть дорогу ими мости! Сенька, сукин ты сын, дурак бестолковый, внучек, да за-ради бога, что ж ты делаешь, бабку хоть пожалей! Куплю я тебе лошадь, крест с себя продам, а куплю, отойди от неё!!!
Но коса нашла на камень: Сенька с места не трогался, обхватив Дуркину шею и свирепо сверкая на солдат чёрными дикими глазами.
– Не пущу! Дурку – не пущу! Хоть стреляйте – не пущу! Не подходите, ваше благородие, горло зубами перерву! – как заколдованный, повторял он, глядя на солдат так, что те один за другим отошли, растерянно посматривая на офицера. Тот спокойным, усталым движением достал из кобуры револьвер. Сенька посерел и уткнулся лицом в гриву лошади. Но тут страшно, хрипло взвыла Настя, кидаясь на колени перед офицером и хватая его за руку с револьвером; за ней зашлась истошным криком Копчёнка, намертво вцепившаяся в другой рукав командира. Тот выругался так, что ахнули даже ко всему привыкшие цыганки, и заорал:
– Да пропадите вы пропадом! Ты, цыган! Не хочешь отдавать свою лошадь – езжай с нами!
Сенька повернул к нему ещё бледное, потерянное лицо. Вытер глаза грязным рукавом.
– А… можно? Мне – с ней – можно?! Ваше благородие?!!
– Дурак… – отрывисто сказал офицер. Отвернулся и зашагал прочь, неловко засовывая револьвер обратно в кобуру. Солдаты, попрыгавшие на цыганских лошадей, тронулись следом.
Сенька каким-то вихрем взвился на спину кобылы, потрепал её по шее. Обернулся на деда. И Илья почувствовал, как падает куда-то сердце.
– Сенька! Поганец! – завопил он с отчаянием, чувствуя, как срывается голос. – Не вздумай! Да стоит ли она того, холера пузатая?! Куда тебя понесло, то ж война! Ты ведь сам видал! Да тебя в первом же… в первой же… Дэвлалэ! Настя, да скажи хоть ты ему!!!
– Дед, прости, – одними губами прошептал Сенька. Ладонью хлопнул Дурку по лоснящемуся крупу и полетел намётом вслед за удаляющимся к оврагу взводом.
Цыгане стояли как вкопанные, провожая глазами всадника в надувшейся пузырём голубой рубашке. Плакала Копчёнка. Настя вскочила с колен и побежала к мужу.
– Илья…
– Назад лучше и не возвращайся, собачий сын! – не слыша голоса жены, орал Илья вслед внуку так, что у самого уши закладывало. – Я тебя, паршивца, прокля…
Закончить Илья не успел, потому что Настина ладонь на глазах у всего табора крепко запечатала ему рот. Илья, зарычав, отбросил жену на руки невесток, головокружительно выругался – но Сенька уже пропал за холмом и проклятий всё равно бы не услыхал. Илья остервенело сплюнул в ещё не осевшую пыль на дороге, развернулся и, не оглядываясь, ушёл в свой шатёр.
Ночью, лёжа рядом с женой, уткнувшись лицом в её тёплое плечо и чувствуя, как Настя, чуть слышно всхлипывая, обнимает его, Илья спросил: