Светлый шёлк неба у каждого получался своего, особенного оттенка. У серьёзного Зима — бирюзовый, прохладный; у его соседа — густо-синий, как в июньский полдень.
Томео, пряча улыбку в густую бороду, ещё раз обошёл учеников. Семь голов, старательно склонённых над работой; семь льняных платков, распятых на тугих деревянных кольцах. Семь небес, рождающихся под проворными пальцами. У каждого — своё.
— После того, — негромко сказал Томео, опираясь кулаками о каменный подоконник и разглядывая настоящее небо. Высокое, лазоревое, безоблачное. — После того, как вы научились видеть цвет, следует потренироваться в создании формы. Ученик Зим, о чём надлежит помнить, прежде чем положить первый стежок?
— Прежде чем соединить нитью начало и конец первого стёжка, необходимо проложить мысленно не только этот стежок, но и последующие.
— Почему, ученик Зим?
— Потому что нельзя вышить поверх того, что уже вышито.
— Хорошо, ученик Зим, — Томео задумчиво смотрел в круглые глаза Зима. Запомнил. Но понял ли то, что запомнил? — Ученик Аль! — Нельзя дать повод думать, что мастер Томео выделяет своего сына из прочих и проявляет снисхождение.
— Ученик Аль, на занятиях надлежит смотреть не в окно, а на свою работу или на учителя. Что есть игла вышивальщика, Аль?
Тёмные глаза Аля, обратившиеся к отцу, вспыхнули беспокойно и горячо. В такие смотреть, будто угли в ладони держать — и красота мерцающая, колдовская, и жжётся — до боли, до кровавых волдырей. Мамины глаза. А голос свой — не робкий, как шелест летнего ветра, а звонкий, подобно говору быстрого горного ручья.
— Игла есть продолжение не только пальцев вышивальщика, но его сердца и глаз. Нить, продетая в иглу, связывает воедино взгляд, сердце и руку. Каждый стежок настоящий мастер делает сперва глазами, потом сердцем и только потом — рукой.
— Что ты опять увидел в этом окне, ученик Аль?
— Птицу, учитель.
— Что? — вздрогнув, Томео повернулся. Ему почудилось, что на подоконник упала тень огромных крыльев. Будто не городская пичуга — юркий воробей или неуклюжий голубь — пролетела мимо, а какая-то большая нездешняя птица.
— Только я думаю, что это не так, учитель.
— Что? — Томео опять вздрогнул. Глаза сына смотрели взволнованно; губа закушена, вороная прядь перечёркивает бледный лоб. «Мальчик мой, — задохнувшись от нежности, подумал Томео, — как же ты похож на Альду. Особенно сейчас». Эта прозрачная кожа, детская хрупкость узких плеч, тонких запястий. Захотелось обнять, нежно и крепко, прижать к сердцу, никогда не отпускать. Защищать — от ветра, времени, непогоды. От смерти. Игла вышивальщика — продолжение сердца? Ты — моё продолжение, мальчик. Моя солнечная нить. Что я без тебя? Пустая игла, которая бестолково ранит ткань жизни, не оставляя ни света, ни красоты волшебного рисунка.
Томео заставил себя опустить задрожавшие руки. Потому что знал, что бессилен. Так, как не смог уберечь Альду. А ведь пытался. Лучшая знахарка, лучшие лекарства. Рубашку вышил — с хризантемами. В каждый лепесточек весь свет, всю надежду вложил. Сам всё время рядом; в последние дни о еде и сне вообще забыл, домашние считали, что помешался. А ему казалось: если не выпустит из руки исхудавшую ладошку — удержит. Не отдаст — той, костлявой страшной гостье, которая уже по-хозяйски озиралась на пороге. Не удержал. Так потом и похоронили в той рубашке с хризантемами. Соседки всё шептались, что непорядок — живое, мол, живым. Дуры. Разве он мог кому-то ещё отдать те, её цветы?..
Разве он мог теперь лишний раз приласкать мальчика, опасаясь вызвать у других зависть; опасаясь испортить его слишком мягким воспитанием; опасаясь потерять. Будто мальчик теперь был единственным живым цветком, и страшно было сломать его неловким движением. Будто теперь само прикосновение Томео, не сумевшего удержать любимую супругу, было отравлено беспомощностью и обречённостью.
— Что не так, ученик Аль? — строго переспросил Томео.
— Я думаю, что сперва мастер делает стежок сердцем, а потом уже взглядом. Потому что мастер часто вышивает то, чего нет на самом деле. То, чего нельзя увидеть.
— Какие цвета, матушка Клио! — восхитился Томео, перебирая мотки новых шёлковых ниток. — И откуда вы берёте такие дивные краски?
— Ну, мастер Томео, — коричневое лицо старушки ещё больше сморщилось от довольной улыбки. — Я ведь не выпытываю ваших секретов!
Пальцы вышивальщика с удовольствием поглаживали тёплый шёлк — будто спинки разноцветных чудных зверьков.
— Чёрный, — Томео удивлённо разглядывал растрепавшийся моток на своей ладони, похожий на огромного паука. — А вот ещё… Раньше ведь у вас не было чёрных ниток, матушка Клио? И серых… Помните, много лет назад, когда я спросил, вы мне сказали, что даже глаза не могут быть черны — я просто плохо разбираю цвет. И что туча, несущая плодородный дождь, на самом деле переливается серебром и перламутром, если разглядеть её суть… А иные тучи изображать не след…
— Ну, — старушка будто смутилась, — времена меняются, мастер. И после яркого заката наступает ночь, хотим мы этого или нет. Вот и я теперь решила, что нитки должны быть всяких цветов, чтобы каждый мог выбрать то, что ему нужно.
Матушка Клио отобрала у Томео чёрный моток и сердито отшвырнула обратно в корзинку. Чёрного паука — к беззаботным ярким бабочкам.
— Ученик Лис, о чём должен думать мастер за работой?
— О работе, учитель, — востроносый белобрысый юноша запнулся под строгим взглядом. Поправился: — О предмете, который создаёт… о… о его сути. Иначе суть созданного предмета, а значит его назначение и действие, могут быть искажены…
— Хорошо.
Семь пар глаз выжидающе смотрели на Томео; семь тонких игл подрагивали в нетерпеливых пальцах, готовые связать воедино мысль, чувство и волшебное сияние шёлка.
— Когда вы будете вышивать тучу на своём небе, вы должны думать о дожде внутри её. Добром, долгожданном дожде, о котором молятся крестьяне в жаркие дни. О жизни внутри вашей тучи, — но не о темноте и тяжести. Понятно? Теперь можете начинать.
Он посмотрел, как иглы скользнули к чистым полотнищам ткани: одни — медленно и нерешительно, другие — уверенно. Опёрся о подоконник, с удовольствием чувствуя пальцами прохладное прикосновение камня. Над ратушей в безоблачном небе плавилось раскалённое солнце. Сейчас приятно думать о дожде — о тёплом летнем ливне, который прибьёт горячую пыль, вымоет до блеска мощёные улицы. Под таким ливнем хорошо плясать, хохоча и подставляя под ласковые струи лицо, плечи и ладони. Хорошо — особенно когда ты беззаботный мальчишка, а не уважаемый мастер цеха вышивальщиков… Давно не было дождя — недели две, три? Странно, уже очень давно…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});