— А ты, отче, провидец. Все как по нотам. Великий погиб в тебе режиссер.
Зимоглядов судорожно выхватил у него папку, разорвал тесемку, зашевелил сухими листками, приник к ним, как ростовщик к бриллиантам.
— Спаситель ты, спаситель! — Не выпуская папки, Зимоглядов обхватил сына сильными, дрожавшими от волнения руками. — И себя спас, и меня… — Он помолчал, колеблясь, и уже осторожно, боясь услышать ответ не тот, которого ждал, спросил:
— И ее тоже спас?
— Спас, — вяло отозвался Глеб. — От мучений спас. Теперь ей легко, теперь никаких страданий — одна благодать. Ничего не нужно — ни любви, ни ненависти. Даже твои бумаги не нужны…
— Ты… сам? — испуганно спросил Зимоглядов.
— Ты за кого меня принимаешь? — возмутился Глеб. — Я не убийца. Благодари телефон. Твой телефон. — Глеб подчеркнул слово «твой». — И не души меня, жарко… — Глеб освободился от объятий Зимоглядова. — Все как по нотам: разрыв сердца.
— Разрыв сердца! — охнул Зимоглядов, и Глеб никак не мог понять, искренне ли он волнуется или же разыгрывает роль. — Не поверю, не могу поверить, что нет ее в живых. Не поверю!
— Это уж как знаешь, — устало отозвался Глеб, защелкивая зажим чемодана. — А только я рву когти. Если есть желание, чтобы и по тебе панихиду отгрохали, оставайся и причитай.
— Я не переживу, не переживу, — молитвенно зачастил Зимоглядов. — Увидишь, и я за ней…
— Я — на вокзал, — оборвал его Глеб.
Зимоглядов рванулся к двери, припер ее широкой мощной спиной.
— Не вздумай делать глупости, щенок, — жестко и властно произнес он. — И слушай меня внимательно. До Ростова мы едем вместе. А там я возвращаюсь в Москву. Я же не зверь, я человек, Петяню успокоить надо, он не каменный, а она ему — родная мать. А ты, Глеб, как и уговор был, — в Приволжск. Теперь нам никто помешать не сможет, теперь мы — сами себе короли и принцы. В Приволжске — там тебе простор, там любопытным будет на что посмотреть. Шефа нашего что волнует? Резервы его волнуют, Глебушка, резервы. Ему наперед знать надобно, какие там, на великой нашей реке русской, солдатики маршируют, с какими петличками, голубыми ли, как у сталинских соколов, черными ли, как у потомков русских пушкарей, а может, на тех петличках танки изображены эмблемкой? А у пушек тех стволы длинные ли, короткие ли, а у самолетов по два мотора иль по одному, да и много ли их? Что и говорить, за такие-то данные озолотит он тебя, шеф, ты уж не сомневайся. А информацию мне доставлять будешь, Глебушка, больше некому.
— Значит, в Приволжск? — мрачно усмехнулся Глеб. — Я же там без Москвы волком выть начну.
— Так Приволжск что? — попытался успокоить его Зимоглядов. — Ступенька, не более. Временная.
— Ничто так не постоянно, как временное, — парировал Глеб. — Но учти, отче, я за обещания работать не собираюсь. Деньги на бочку, Ротшильд-самоучка!
— Эх, Глебушка, да разве за деньги мы? У нас — идея…
— В священники тебе, в протодьяконы, — рассердился Глеб, подхватив чемодан. — Освободи дверь, отче! Меня саратовские девахи заждались. Открывай семафор!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Эмма, услышав голоса в гостиной, притаилась в передней, как рысь на стволе дерева. Она услышала разговор, чрезвычайно настороживший ее. Говорили двое — ее муж Гельмут и какой-то незнакомый, видимо, очень убежденный в своей правоте человек.
— Вот слушай, что здесь написано, — сказал незнакомец и начал читать вслух: — «Я здесь для того, чтобы защищать коммунизм и самого себя!» «На этом процессе я не должник, а кредитор!» И вот главное, я цитирую:
«Г е р и н г: Ваша партия — это партия преступников, которую надо уничтожить…
Д и м и т р о в: Известно ли господину премьер-министру, что эта партия, которую «надо уничтожить», является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе, и что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его заказы приносят пользу сотням тысяч германских рабочих?
П р е д с е д а т е л ь (к Димитрову): Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду.
Д и м и т р о в: Господин Геринг ведет здесь национал-социалистическую пропаганду! (Затем, обращаясь к Герингу.) Это коммунистическое мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира, и имеет здесь, в Германии, миллионы приверженцев в лице лучших сынов германского народа. Известно ли это?..
Г е р и н г: Я вам скажу, что известно германскому народу. Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг. Но я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать, как судье, и бросать мне упреки! Вы в моих глазах мошенник, которого надо просто повесить.
П р е д с е д а т е л ь: Димитров, я вам уже сказал, что вы не должны вести здесь коммунистическую пропаганду. Поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует! Я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду. Вы должны задавать лишь вопросы, относящиеся к делу.
Д и м и т р о в: Я очень доволен ответом господина премьер-министра.
П р е д с е д а т е л ь: Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я лишаю вас слова.
Д и м и т р о в: У меня есть еще вопрос, относящийся к делу.
П р е д с е д а т е л ь (еще резче): Я лишаю вас слова!
Г е р и н г (кричит): Вон, подлец!
П р е д с е д а т е л ь (обращаясь к полицейским): Выведите его!
Д и м и т р о в (которого полицейские выводят из зала): Вы, наверное, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?
Г е р и н г (кричит вслед Димитрову): Смотрите берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! Подлец!»
— Ты читаешь мне пьесу? — прервал чтение Гельмут.
— Нет, это жизнь. Это дословная стенограмма Лейпцигского процесса.
— Стенограмма? Я верю тебе. И все же, согласись: таких, как Димитров, — один на всю Европу. Такие рождаются раз в столетие. А ты хочешь, чтобы каждый немец был таким. Димитров отрекся от всего, кроме революции. Но разве каждый немец отречется, как он? Отречется от своего домика и своего сада, от своей лавчонки или своего завода? Отречется от своей семьи и своих детей? В сущности, что такое Германия? Человеческий муравейник, как и другие страны. Нами движет страсть к наживе, к индивидуализму. Если я независим от других, я оторван и отделен от них, насколько пожелаю. Человек в массе теряет самого себя. Мы суетимся, ищем, перегрызаем друг другу глотки. И гибнем. Лессинг сказал: «История — это придание смысла бессмысленности». Мир — царство бессмысленности, и пусть он останется таким! Нам не переделать его — ни тебе, ни мне. Это нам не под силу. Только надорвешься. А кому нужен человек с грыжей?