«Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности», – вдруг вспомнила она.
Ну да, именно здесь, под «слоновьими ушами», встретился ей тот человек. Всего год назад...
Его слова сбылись ровно наполовину. Жало жизни в нее впилось, но вот ценности... Ничего она про них так и не узнала!
И все-таки, уверяя себя в этом, в глубине сознания Соня чувствовала какой-то голос, который говорил ей иное.
Но голос этот был слишком смутен, и она не вслушивалась в него.
– Соня! – вдруг услышала она. – Соня, это я!
И, обернувшись, увидела Ника. Он протискивался сквозь толпу, чуть не расшвыривая людей перед собою и никакого внимания не обращая на их возмущение. И через мгновение оказался перед Соней, и обнял ее прежде, чем она успела обрадоваться или хотя бы удивиться.
– Соня! – повторил он. – А я к маме твоей зашел, думаю, спрошу, вдруг ты приехать собираешься. А она говорит, приехала уже и прогуляться пошла, и я...
Он говорил торопливо, сбивчиво, и дыхание его сбивалось так же, как слова.
– Как же ты узнал, куда я пошла? – засмеялась Соня.
Теперь она наконец обрадовалась. Это была радость того же рода – необъяснимая, такая же естественная, как сердцебиение, – которая возникала в ней, когда она видела маму. Радость от встречи с Ником запаздывала, может, лишь на пару секунд, не более.
– Так.
Он уже успокоился немного и, отстранившись от Сони, улыбнулся своей обычной лихой улыбкой. Он совсем не изменился за этот год, и в этом тоже было счастье – как в детстве.
Баянист, сидящий у гастронома, заиграл «Прощание славянки». Он тоже сидел здесь с самого Сониного детства, и эта мелодия всегда входила в его репертуар.
– Искупаемся? – предложила Соня.
– Не вопрос! Только вода – семнадцать. Видишь, и курортники еще не понаехали.
– Ничего, – сказала она. – Мы же с тобой и в пятнадцать купались.
Он снова улыбнулся широко и радостно. Соболья его бровь взметнулась под самый каштановый чуб.
– Конечно, помню! Но подумал, вдруг ты отвыкла.
– Ни от чего я не отвыкла. Пойдем.
Людей на пляже в самом деле совсем не было. Но Соня с Ником все-таки прошли по набережной подальше и только потом спустились к воде.
– А «Харлей» твой где? – вспомнила Соня. – Может, в Ореанду поедем? Или вообще в Симеиз.
Она вдруг подумала, что стремительная езда по ночной дороге каким-нибудь неожиданным образом заставит ее жизнь войти в привычное русло.
– Нету «Харлея», – виновато сказал Ник.
– Как нету? – удивилась Соня.
– Так. Продал.
Это было что-то из ряда вон! Но расспрашивать Ника, что случилось, Соня не стала. Захочет – сам расскажет.
Откладывать рассказ надолго он не стал.
– Уезжаем мы, Сонь, – сказал Ник. – В Америку. Помнишь, говорил тебе?
Это она, конечно, помнила. И все, что Ник говорил ей в связи со своим предстоящим отъездом, помнила тоже.
– Пойдем, – торопливо повторила она, спускаясь к воде. – Смотри, луна какая!
Соня сбросила платье и поплыла по лунной дорожке. Вода обожгла холодом только в первые несколько секунд и сразу стала привычной. Вот что входило в нее хотя и заново, но легко, без перемен – море! Ник плыл рядом. От его рук шли мощные волны и дрожала лунная дорожка.
Они заплыли далеко и легли рядом на воду, глядя в небо. Ник взял Соню за руку. Его рука была горяча, как нагретый солнцем камень, который только что бросили в воду.
– Сонь, поехали со мной, – сказал он.
Нет, все-таки не одно море не было подвержено переменам!
– Никушка, – ласково сказала Соня, – ну ведь это случайно, что я именно сегодня приехала. А так – ты уехал бы себе и уехал...
– И ничего б я себе не уехал! Я уже в Москву билет взял, потому к твоей матери и зашел. Адрес узнать – ты же говорила, в общаге какой-то живешь. Я бы тебя все равно оттуда увез!
Он произнес это с такой страстью, что на секунду ушел под воду. Но тут же вынырнул и снова лег рядом с Соней, будто на общую постель. Море принадлежало Нику так же, как дорога под его «Харлеем».
– Поплыли обратно, Ник, – сказала Соня. – Я замерзла.
На берегу, пока Ник, отвернувшись, переодевался, она стянула с себя мокрый купальник. Но платье надеть не успела – он быстро обернулся и потянул ее к себе, одновременно садясь на песок. В этом его порывистом движении совсем не было ни грубости, ни уверенности в каком-то своем праве, а была лишь такая же чистая страсть, от которой волновалось вокруг его тела море.
– Погоди, Сонь, не одевайся... – шепнул он ей прямо в голый живот. – До чего ж соскучился по тебе...
Они были скрыты от набережной большим камнем, и видно их было только с моря. А море было пустынно, и не было у Сони никаких причин не ответить сейчас на его порыв...
Римский, прекрасный профиль Ника освещался луною, как рисунок на древней монете. Пожалуй, он все-таки изменился за этот год: окончательно исчезла мальчишеская тонкость, плечи стали широки и тверды, как большие прибрежные камни. Соня положила руки на его плечи, осторожно провела по ним ладонями. Как ей хотелось, чтобы сердце ее отозвалось на это прикосновение, чтобы дрогнуло оно так же, как дрогнули в эту минуту плечи Ника! Но сердце ее молчало, и только нежность плескалась у нее внутри, только нежность.
– Не сердись на меня, – чуть слышно сказала Соня. Она наклонилась и коснулась губами мокрых густых кудрей у него на макушке. – Езжай со спокойной душой.
Так всегда говорила мама – неважно, далеко ли Соня уезжала. И она повторила сейчас эти простые слова своего детства единственному мужчине, за которого, не задумываясь, отдала бы жизнь, но которого все-таки не любила.
Он замер, прижавшись лбом к ее животу. Его дыхание обжигало до слез.
– Ты... влюбилась там в кого-нибудь? – глухо выговорил он.
– Нет.
– Тебе там сильно хорошо?
– Нет.
– Тогда почему?..
Соня молчала. Хорошо, что он не знал, что она решила вообще не возвращаться больше в Москву. Иначе, наверное, и спрашивать ни о чем не стал бы – перебросил бы через плечо да и увез с собою.
Она представила, как висит, перекинутая через плечо Ника, будто степная пленница, и ей стало весело. Да ей ведь и прежде не бывало с ним грустно. Вернее, печаль ее с ним была светла, как в стихотворении Пушкина, которое они вместе учили когда-то в школе.
– Проводи меня домой, – сказала она.
Он встал и послушно двинулся к набережной.
– Давай только оденемся. – Соня едва сдержала улыбку, хотя сердце у нее разрывалось от жалости к нему. – Смотри, у тебя джинсы намокли.
До Садовой они шли рядом, словно не решаясь коснуться друг друга. Но когда свернули к Сониному дому, прошли под ветками магнолии и остановились под каштаном, Ник обнял ее так горестно, что она не стала его удерживать.