— Ничтожный камень сдерживает лавину, а ил останавливает паводок, — уверенно отвечал Эрнандо Писарро. — Наш великий властелин направил сюда немного людей, однако и этого достаточно. Один удар грома способен свалить дерево или дом, а молний у нас столько, сколько нам нужно. Знай же, король, ты еще жив только потому, что мы не желаем тебе зла. Наш вождь напоминает тебе об этом и призывает опомниться. Но поскольку тебе еще неведома наша мощь, вождь приглашает тебя в гости в наш лагерь. Он посылает тебе через меня эту зеленую ветвь. Приходи же с нею, погляди и решишь сам. Мы ничего перед тобою не скрываем.
Атауальпа сказал что-то, едва пошевелив губами. Жрец с почтением выслушал и обратился к испанцу.
— Сын Солнца соизволил выслушать ваши слова. Он прибудет завтра в город со своим двором и советниками.
— Чем больше будет тех, кто оценит и поймет, что наша мощь превышает все самое могучее на земле, тем лучше. Итак, завтра? Отлично. Приходите с зеленой ветвью, но без оружия. — Выразительным жестом он показал, что сам не имеет при себе меча. Мушкетов, притороченных у седла, индейцы не могли заметить, они даже не знали, что это оружие. — Наш вождь примет тебя, король, как друга, как вассала нашего господина, первого вассала на этой Земле.
Он склонил в легком поклоне голову, увенчанную серебряным шлемом, и повернул коня, едва Фелипилльо перевел его слова.
Атауальпа не пошевельнулся, и взор его по-прежнему был устремлен куда-то вдаль. Только когда сверкающие золотыми доспехами шеренги гвардейцев сомкнулись за чужеземцами, он вдруг спокойно и бесстрастно, но с холодной угрозой сказал:
— Чикама и Магуэй!
Инки, названные по имени, склонили головы.
— Мы внемлем твоим словам, сын Солнца.
— Ты, Чикама, захватил уну Анкачс, ты, Магуэй, долгие годы был одним из моих приближенных. Твоя сестра стала моей любимой наложницей, а я отдал тебе в жены свою сестру.
— Мы твои верные слуги, сын Солнца.
— Поэтому я благосклонен и милостив к вам. Отправляйтесь тотчас же на ту скалу и бросьтесь в пропасть, — все так же спокойно продолжал Атауальпа.
Казалось, все присутствующие вдруг затаили дыхание, такая тишина повисла над лагерем. Издали доносился только затихающий стук копыт.
Наконец молчание нарушил верховный жрец.
— Твоя воля — это воля бога Инти. Но позволь нам понять твой приговор, дабы все мы смогли прославить перед народом твою мудрость.
— Чикама и Магуэй покрыли позором всех воинов-инков. Когда тот белый юнец перепрыгнул через них на своей большой ламе, они в испуге пригнули головы.
Чикама и Магуэй, бледные настолько, насколько может побледнеть индеец, опустились на колени, припав лицами к земле, потом молча поднялись и удалились к скале. Никто не взглянул в их сторону.
— Хорошо, если бы белые знали, как у нас карают даже самых храбрых воинов, когда им хотя бы на миг изменит сила духа, — все также спокойно продолжал Атауальпа. — Но меня не занимают мысли неверных, которые грабят храмы. И глупцов, которые слишком надеются на свои громы. Мы отправимся туда завтра, но только для того, чтобы усыпить их бдительность и прикинуть, с какой стороны нам лучше атаковать Кахамарку. Уильяк-уму и ты, Чаликухима, отберите людей, которые будут нас сопровождать. Таких, кто способен видеть не только то, что сам враг собирается показать. Вместе с нами отправятся пять-шесть тысяч человек. Женщин не брать.
— Будет так, как ты повелеваешь, сын Солнца!
Глава двадцать пятая
Писарро расположился в доме над рекой. На время совета он приказал выгнать всех невольниц, прислуживавших ему; в их числе оказалась даже Рана, на которую так неодобрительно косился патер Вальверде. Всеми дозорами — а число их было удвоено — командовал Хуан Писарро.
— Глупцы эти белые, — позевывал Фелипилльо, жуя листья коки. — Гляди, сколько их собралось на военный совет. Будут пить сору или это свое вино… Хотя ты и понятия не имеешь, что такое вино. Болтают, как попугаи на дереве. А потом отвесят поклон своему вождю и уходят. Вместо того чтобы пасть ниц и в полном молчании выслушать приказ.
— О чем они там совещаются сегодня? — с беспокойством спросил Синчи. С момента прибытия в лагерь белых, после допроса никто больше не интересовался им. Если бы не Фелипилльо, рядом с которым Синчи все время старался держаться, его вместе с прочими пленниками уже давно отправили бы на тяжелые работы или сделали бы носильщиком.
— Что они там сегодня обсуждают? Может, как найти мою Иллью?
Фелипилльо расхохотался, не скрывая своего презрения.
— Глупец! Ты им поверил? Ни один из них наверняка уже и не помнит, что такая девка есть на свете.
— Я не верю тебе! Ты же сам переводил мне слова большого белого вождя. За то, что я послушно рассказал все, что знал, они найдут мою Иллью. Да и как бы я мог молчать, если мне приказал говорить такой важный господин?
Фелипилльо лениво пожал плечами.
— Если бы у меня была любимая девушка, то я предпочел бы, чтоб белые ничего о ней не слышали и никогда ее не видели. Ведь ты знаешь невольниц, что находятся здесь в лагере. Рана, которую держит при себе сам Писарро, — из рода инков, дочь высокого камайока. Гуитора, ну, знаешь, девка того белого на черном коне, — сестра правителя уну Пьюра. Окла, с рваными ушами, дочь инки. У нее были огромные золотые серьги, их сорвали белые, повредив ей уши… А потом вас всех продадут торговцам в Панаме.
— Что это значит: продадут?
Фелипилльо не удостоил Синчи ответом. Перед его глазами встала большая, залитая солнцем площадь в Панаме, жалкие лачуги, в которых держали невольников, он увидел ярмарочный торг, когда рабов по очереди втаскивали на возвышение, срывали с них одежду, щупали, разглядывали, приценяясь, и нещадно били палками за каждую провинность.
Потом длинные шеренги скованных попарно рабов куда-то уходили. Иногда к югу, на рудники, иногда в Мексику, иногда на восток, к берегам другого моря, а потом на какие-то острова, откуда никто не возвращался. Белые покупали самых красивых девок, даже если те оказывались уже крещеными.
Синчи не ждал ответа Фелипилльо, так как его гораздо больше интересовало совещание белых вождей.
— Я не верю тебе! Сам большой белый вождь обещал мне спасти Иллью. А слова вождя верны, как кипу. Не было бы никакого порядка, если бы люди не верили слову вождя.
— Дурень! — Фелипилльо перевалил языком во рту комок коки. Ему не хотелось ни разговаривать, ни думать. — Дурень! Ты просто не представляешь себе, что такое белые.
— Ты знаешь их язык, Фелипилльо, подкрадись, послушай. Может, они все же говорят про Иллью?