Читать интересную книгу Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Один из слушателей увековечил его в своей новелле. Он со снисходительным доброжелательством, иронически и свысока обрисовал фигуру старого еврея с горячими, чисто венгерскими национальными чувствами, который теперь, в век электричества, отдает свой энтузиазм жившему двести лет тому назад Ференцу Ракоци. Автору новеллы очень понравилось и то, что кланяльщик будапештского кафе весьма своеобразно определял времена года: «когда виноград окапывают», «когда виноград подвязывают», «во время сбора винограда» и «когда бродит вино».

После опубликования новеллы отец ограничил свою деятельность лишь поклонами. Он никогда больше ничего не рассказывал. Обиделся. Но обиделся не на то, что над ним насмехались, а на то, что осмелились назвать Ракоци «устарелым героем». Завсегдатаи, которым эта новелла раскрыла глаза на отца, изо дня в день приглашали старика выпить, надеясь, что он им расскажет что-нибудь смешное, вроде того, что они читали о нем в новелле. Так отец получил возможность в век электричества страдать за Ракоци, потому что отказываться от предлагаемого вина было для него, разумеется, мучением. Но само собой понятно также, что даже за вино он не продал Ракоци. Он перестал пить. Чтобы не обидеть завсегдатаев, — так как это могло стоить ему работы, — отец лгал. Он говорил, что дал обет больше не пить, и повторял это настолько часто, что в конце концов поверил сам.

Дома он также перестал пить, даже если у нас, что случалось очень редко, были деньги на вино. Дело в том, что жалованье кланяльщика составляло пятьдесят форинтов в месяц, или, как считали в Будапеште, сто крон. Это было мало, если даже прибавить мой заработок — двадцать четыре кроны в месяц. Эти деньги я зарабатывал уроками, которые давал двум школьным товарищам. Учеников же своих я получил благодаря Ференцу Ракоци. Да, да, Ференцу Ракоци!

Первые месяцы, проведенные в школе, были очень грустными. Школьные товарищи считали меня необыкновенно смешной фигурой и об этом своем мнении оповещали меня в не слишком деликатной форме. Меня делали смешным провинциальная одежда и берегский диалект. Провинциальную одежду я вскоре износил, но диалект остался. Даже теперь когда я волнуюсь, то вместо «о» произношу «ау». Для других ребят я был смешон еще и потому, что не понимал будапештского жаргона. Одним словом, я был чужим среди пештских мальчиков, а быть чужим — неприятно и мучительно.

Но как всякое зло, которое приходится переносить человеку, это мучение имело и свою хорошую сторону. В пику своим мучителям, я с удвоенной энергией набросился на учебу и через несколько месяцев стал лучшим учеником в классе. Стал таким учеником, которого вызывают при посещениях директора или, тем более, главного инспектора.

Посещений инспектора учебного округа учителя боялись больше, чем ученики. Инспектором будапештских гимназий в те времена был педагог и католический священник Энгельберт Мази, знаменитый «людоед». За год до моего переезда в Будапешт в результате посещения этим инспектором нашей гимназии два учителя были переведены в провинцию и один уволен. Поэтому можно себе представить, как велико было наше волнение, когда мы узнали, что завтра к нам придет этот инспектор, которому наши ребята, комбинируя цвет его рясы и смысл имени [19] дали прозвище «Черный ангел».

«Черный ангел» пришел к нам в класс во время урока истории. Прошла уже половина урока, когда ожидаемый со страхом гость вошел. До звонка оставалось еще двадцать минут. Было очевидно, что инквизитор успеет помучить не более трех учеников, в крайнем случае четырех. Пока инспектор приветствовал класс, ребята стояли как вкопанные, и каждый из них молился и давал всяческие обеты. Я тоже мысленно обещал посвятить свою жизнь «богу всех венгров», если только он спасет меня от грозящей опасности. Но «бог всех венгров» не услышал меня или, во всяком случае, пришел мне на помощь не так, как я думал.

Учитель истории первым вызвал меня.

«Черный ангел» осмотрел меня с ног до головы. У коренастого, с бритым лицом и с зачесанными назад серовато-черными волосами инспектора были глубоко сидящие зеленые глаза, пронизывающий взгляд. Казалось, будто то место, куда проникал его взгляд, начинало болеть. Я старался казаться смелым и посмотрел «ангелу» прямо в глаза. Щеки мои пылали, ноги дрожали.

— Что вы знаете о Ференце Ракоци? — спросил очень тихо Энгельберт Мази.

В классе воцарилась мертвая тишина. Учитель истории Матьяшовский в ужасе уставился на меня. Восстание Ракоци не входило в программу этого учебного года, и Матьяшовский был вполне уверен, что мой ответ не удовлетворит инспектора. Он даже раскрыл рот, чтобы обратить внимание «Черного ангела» на его ошибку, но все же не заговорил, вовремя сообразив, что, если я плохо отвечу, у него, конечно, могут быть неприятности, но если он осмелится указать этому вельможе на его ошибку, то неприятности неизбежны. Поэтому учитель предпочел молчать, но рот закрыть забыл.

Я глубоко вздохнул и начал тихо отвечать.

Сначала я говорил о матери Ракоци, героической Илоне Зрини, потом о его приемном отце, князе Тэкэли, который попал в изгнание, причем я останавливался на таких подробностях, о которых школьные книги не дают ни малейшего понятия. Я описал мункачскую крепость, в которой Ференц Ракоци провел свое детство, не забыл при этом о глубочайшем колодце, в котором, по народному преданию, томятся закованные души предателей. Когда я дошел до того места, как наймиты императора отвозят ребенка Ракоци в Вону, Матьяшовский наконец закрыл рот.

Я говорил уже больше времени, чем обыкновенно отвечает ученик, но так как «Черный ангел» молчал, я принужден был продолжать. Годы, проведенные Ракоци в Вене, его женитьба, его заключение в тюрьму и бегство оттуда — всего этого я коснулся лишь мельком. Но я подробно остановился на подготовке восстания и на первом полководце Ракоци, босом Тамаше Эсе.

Я уже не просто говорил, я декламировал.

В пафосе разглагольствования я расставил руки, как имел обыкновение делать наш депутат Имре Ураи, когда произносил речь.

— И костры, зажженные на вершинах Лесистых Карпат, показывали дорогу ожидаемому с трепетом освободителю!

Но «Черному ангелу» даже этого было недостаточно. Поэтому мне пришлось провести армию Ракоци от одного победоносного боя к другому, и я дошел уже до того, что собирался объявить династию Габсбургов свергнутой, когда наконец раздался звонок.

— Откуда вы все это так хорошо и подробно знаете, сын мой? — обратился ко мне «Черный ангел».

— Господин инспектор, это должен хорошо знать каждый истинный венгр! — ответил я с глубоким убеждением.

— Совершенно правильно! — сказал инспектор и крепко пожал руку Матьяшовскому, лицо которого сияло от счастья.

— О кострах, которые пастухи зажигали, чтобы показать дорогу борцам за свободу, вы говорили очень красиво, милый сын мой, очень поэтично, — обратился ко мне Энгельберт Мази еще раз, уходя из класса.

Если бы этот «Черный ангел» знал тогда, что скоро и я буду сидеть у этих карпатских костров и что спустя одиннадцать лет я тоже буду подбрасывать сосновые ветки в один из костров на вершинах Карпат, показывая дорогу всадникам Буденного…

Из-за Ференца Ракоци мой отец в своем кафе прослыл чудаком, а впоследствии стал даже антиалкоголиком. Я же благодаря Ракоци сделался в своей школе героем. С помощью Ракоци мне удалось спасти трех ребят от опасности быть вызванными, а Матьяшовского, может быть, от еще большей опасности. Теперь мои товарищи перестали смеяться надо мной, когда я говорил «ау» вместо «о». В классе установилось мнение, что раз Ракоци проводил свое детство в Берегском комитате, значит он говорил с таким же акцентом. Это вызвало у некоторых наших пештских мальчиков такой энтузиазм, что они тоже начали говорить «ау». В числе этих энтузиастов берегского акцента был, например, рыжий веснушчатый барон Ласло Шоссбергер, сын известного банкира, которого ежедневно привозили в школу на автомобиле.

Став наконец таким образом настоящим пештским гимназистом, я начал замечать, что между пештскими жителями тоже есть различия, причем вряд ли меньшее, чем в Береге между венграми и русинами. Различия эти многосторонни и сложны. Вначале мне казалось, будто разница лишь в том, что одни — бедные, другие — богатые. Но если бы все дело было в этом, то почему Шандор Екельфалуши, у которого часто не бывало денег, чтобы купить на завтрак булочку, с таким презрением смотрел на миллионера барона Шоссбергера? И почему Шоссбергер, которого возили на автомобиле, так старался подмазаться к ездившему на трамвае Екельфалуши. Отец Екельфалуши был гусарским полковником, а его прапрадед получил дворянство от Карла III, когда, по словам Екельфалуши, так называемые предки Шоссбергера еще ходили из дома в дом, продавая заячьи шкурки. Но еще более гордым, чем Екельфалуши или Шоссбергер, был мой одноклассник Хамори. Он гордился тем, что его отец демократ и заместитель бургомистра города. Эта гордость, более агрессивная, чем гордость Шоссбергера и Екельфалуши, была менее эффективной. Екельфалуши и Шоссбергер даже не обращали внимания на то, что Хамори презирает их. Привожу все это, чтобы доказать, что человеческое общество не такое простое, как кажется на первый взгляд.