— Пусть войдет.
Секретарь распахнул дверь, бодро вошел в кабинет и прошел по ковру широким шагом. Он был высок, сухощав, волосы, брови и ресницы у него точно покрашены перекисью водорода. Шел как–то боком, будто кого–то отталкивал левым плечом. И пока он пересекал пространство кабинета, Бродов, не сводя с него настороженных глаз, вспомнил товарища детства Леньку Курданова, вот такого же белого как лунь паренька. «Белый!» — неслось, бывало, по деревне, и все знали: кличут Леньку Курданова. «Белый!» — кричал ему и Вадька Бродов, закадышный Ленькин корешок, не мысливший и дня прожить без Леньки.
В руке секретарь держал газету. Тряхнул ею, сказал:
— Читали?
Бродов почувствовал жар в теле: за ворот точно кипятком плеснули.
— Что там?..
Секретарь спокойно протянул газету.
— На второй странице…
Бродов развернул газету, прочел: «Стан «2000» ждет вас, комсомольцы». Под заголовком печатался рассказ о стане, каков он, как важна его продукция для народного хозяйства. И дальше… дефекты. День за днем. Все остановки стана. Причина: приборы, приборы… Институт «НИИавтоматика» — главный виновник…»
«Этот… Белый… не должен видеть моей слабости, — взял себя в руки Бродов. — Я — человек сильный. Я спокоен. К тому же ничего особенного не случилось…»
«Комсомольцы НИИавтоматики! Лучше вас никто не знает приборную оснастку стана. К тому же ваши огрехи, вам и перепахивать…»
Бродов поднял глаза на секретаря. «Белый» смотрит на директора невозмутимо. Для него все ясно. Он и раньше предлагал бригаду ученых командировать на стан. Жизнь подтверждает его правоту…
— Бригаду?.. — вспомнил Бродов.
— Бригаду, Вадим Михайлович!
— Сегодня представьте список. Назначаю вас… — бригадиром. Возьмите с собой Савушкина. Там, по слухам, сильно хромают фильтры. Пусть знают, как мы реагируем на критику. Мы чуткий, высокосознательный коллектив…
Когда дверь кабинета захлопнулась за «Белым», Бродов встал, потянулся и погладил ладонью «курчатовку». ещё ему подумалось: «Приятно будет доложить об этой нашей акции академику Фомину».
Домой Бродов явился поздно. Ниоли заметила перемену в настроении мужа, в нем как бы что–то проснулось, оживилось, но Бродов раздраженнно отмахнулся. В глубине души он во всем винил свою жену, — доверился ей слепо, пошел на поводу, натащил в институт случайных людей и вот… расплачивается за них. Министр даже не посчитал нужным поставить его в известность о назначении нового начальника отдела кадров.
— Что Фомин? Ты ездил к нему? — почти выкрикнула Ниоли.
— Завтра поеду, — сказал Вадим и, сославшись на усталость, пошел к себе в кабинет. Тут он не знал, чем себя занять, некоторое время стоял возле книжной полки. На глаза ему попалась книга Фомина «Прокатные станы». Он снял её с полки, открыл первую страницу. В начале предисловия читал: «С группой энтузиастов Фомин в 1930 году организовал лабораторию проката — она потом реорганизовалась в проектный институт, а ныне на её базе создан НИИавтоматики».
Бродов закрыл книгу, задумался. «В тридцатом году… Сорок лет прошло. Сорок!..» И тут его осенило: «Вот счастливый повод явиться к Фомину!.. Напишем приветственный адрес! Сделаем подарок. Им будет действующая модель железногорского стана «2000». Дорогой подарок — его изготовили по заказу НИИавтоматики — слишком дорогой! Но в таком случае лучше пересолить, чем недосолить. Старик будет рад, растроган — ещё бы! Тут и повод будет навечно зачислить его в списки института почетным директором. Тут тоже не беда пересолить. Связь поколений, преемственность традиций — все в духе времени. Если кто и проникнет в тайны моего замысла, пусть хихикнет в рукав, но открыто никто осудить не посмеет. Наоборот, все скажут: какая широта! И благородство! и отношения у них хорошие! Фомин и Бродов союзники. Бродов уважает старика, а тот, конечно же, ценит Бродова».
Засыпал он успокоенный, умиротворенный; картины дня являлись ему, как в калейдоскопе. Он не питал зла ни к Папу, ни к жене, и даже академик Фомин к нему как будто бы переменился, и он не питал к Фомину неприязни, — все в мире порозовело, все потеплело, подобрело, и тянет к нему руки, и ласково, приветливо улыбается. Тревоги не вечны, думал он в полусне, они проходят, как и все на свете, и не надо поддаваться унынию, надо уметь отдаляться, подниматься над суетой жизни, — даже над своими бедами, над всем неприятным, тоскливым, мучительным. Мудрость это покой — покой для себя и для других. Умен тот, кто крепко спит, много смеется. Ах, хорошо бы покрепче заснуть и завтра подняться со свежими силами. Утром он был веселым, вызвал раньше обычного машину и, явившись в институт, сразу пошел в типографию, стал в спешном порядке готовить адрес академику Фомину. А уже в двенадцатом часу он, и вместе с ним Пап, как референт его, выехали с торжественным визитом.
Машина выкатилась из лабиринта многоэтажных домов, навстречу потянулись придорожные поселки, деревни, трубы небольших заводов и фабрик. На полях лежал снег, то там, то здесь пробежит лыжник, на льду прудов и речек кружатся на коньках стайки ребят. Вид загородных поселков, дачных уголков действовал на Бродова умиротворяюще. Ему казалось, что жизнь здесь течет мирно, однотонно, как и сто, двести лет назад; никто никого ни теснит, никому не надо обороняться или наступать, — все тут происходит по каким–то умным и прочным законам, и жизнь для каждого открывает все свои красоты, наслажденья, — каждый живет и чувствует в полную меру своих природных потребностей.
К дачному поселку ученых подъезжали с той стороны, где находилась дача Бродовых. Двухэтажный дом стоял зашторенный, на усадьбе ровный, никем не нарушенный слой снега. Тишина. Безлюдье. «Вот бы здесь пожить с недельку», — подумал Бродов и отвернулся.
К даче Фомина вела узенькая проселочная дорога. Улица и здесь была занесена снегом. И здесь безлюдье, тишина. В конце ноября прошли обильные снегопады, и теперь снег лежал почти вровень с заборами. Ветки яблонь стелились по снегу, окна домов тоже уходили в снег, и дачи, точно живые существа, медленно тонули в белой пучине, а в широко раскрытых окнах–глазах, казалось, выражалась мольба о помощи.
Бродов хорошо знал дачу Фомина, но каждый раз при виде маленького фоминского домика поражался его убогости. Рубленая избушка с тремя окнами по фасаду две лавочки на крыльце и узкая желтая дверь веранды — неказистая слепая дача. А справа от нее и слева кинули в небо резные коньки двухэтажные дома–красавцы. «Ну, дачка у него!.. Плебейская!» — вновь подумал Бродов не то с радостью, не то с изумлением. Вадим хотел нажать кнопку звонка, но тут увидел на тропинке старичка в длинной старомодной шубе с меховой оборкой по низу. Не сразу Бродов узнал в старике Фомина. На плече академик нес деревянную лопату и шел к калитке. За несколько шагов до калитки спросил: