белое бабкино платье в тазу с песком, водой и куриным пометом. Мне было весело, и я, подняв мокрое платье над тазом со своей мешаниной, пела песню о том, что я, медведица, стираю платье для своей маленькой медвежьей дочери. Платье будет чистое, как речной песок, a дочь нарядная, как королева. В детстве мне казалось, что место, в котором есть вода, не может быть грязным. Поэтому я удивлялась тому рвению, с которым мать мыла полы в ванной, удивило меня и то, что бабкино платье больше никуда не годилось.
Бабка настояла на моем крещении, и, когда отец приехал за мной, нас крестили в один день. Потом отец заболел ангиной и мы каждый день ходили к нему в больницу. Денег на автобус не было, мы рано просыпались и шли через старое астраханское кладбище. Каждый раз мы выбирали новый маршрут, чтобы посмотреть на богатые памятники: алебастровых ангелов и скорбящих женщин. Мы изучали кладбище, как большой подвижный музей, и я не боялась смерти: кладбище казалось местом, никак с ней не связанным. Бабка сказала, что после крещения я буду спасена.
После развода родителей она перестала звонить, и я ничего не знала о том, как она живет. Не знала я и как общаться с пожилыми людьми. Бабка по материной линии меня не любила, и мы практически не виделись, других стариков в моем окружении не было. Сразу после смерти отца я была вынуждена находиться в одной квартире с практически незнакомым мне человеком. Я терпеливо выслушивала ее и, когда мне нечего было сказать, натянуто улыбалась и кивала. Единственное, чего мне хотелось, – побыть одной. Мне удалось пару раз выйти прогуляться по парку аттракционов недалеко от дома. Я ходила по асфальтированным дорожкам, и все мое тело горело от тревоги за то, что я оставила бабку одну. Сделав пару кругов, ничего не видя и не слыша, я возвращалась в ее квартиру с чувством горькой вины за то, что решилась оставить ее на тридцать минут. Я кляла себя за то, что пообещала ей остаться до девятого дня. Бабка то стенала, зовя отца, то ласковым голосом просила меня помыть полы.
Ночью она почти не спала: задремав на полчаса, снова просыпалась и начинала бродить по квартире, что-то скуля себе под нос. Не спала она, не могла спать и я. Рано светало, и я поднималась, чтобы смотреть телевизор и вместе с ней обсуждать советы доктора Елены Малышевой, которой бабка верила безоговорочно. Во время поездки на кладбище, вымотанная жарой и недостатком сна, я резко ответила на какой-то ее каприз, и бабку тут же повело, под видом потери ориентации она побрела на четырехполоску, по которой ехали машины. Я подскочила к ней, схватила ее за тощее плечо и поволокла на пешеходный переход. Дома она притворилась, что внезапно начала терять зрение и в одних трусах пошла, опираясь на стены, в комнату. Все это – ее немощная походка, серая тонкая кожа и пузырящиеся на старческом заде трикотажные трусы – должно было вызвать во мне чувство жгучей вины. И мне было стыдно, что я обидела бабушку. Я не знала ее и поэтому называла на «вы». Отец был прикован к ней, он был полностью подчинен ее воле, но у его преданности была простая основа – сыновья любовь. Со мной ей было сложнее справиться: я ее не любила и после первого же припадка перестала ей верить. Злилась я и на то, что она не поинтересовалась у меня, что я чувствую по поводу смерти отца. Все время пребывания с ней было посвящено ее горю, которое вытесняло мою скорбь, делая меня отражающей поверхностью ее эмоций. Я жалела ее, ненавидела ее, боялась ее. Подавив все это, каждый день я начинала с протирания пыли и замены газет на всех поверхностях: на столе, тумбочке в коридоре, тумбочке под телевизором. Стулья тоже нужно было застелить свежими газетами. Затем я наливала в ведро воду со специальным средством и начинала мыть полы, а потом насухо протирать их чистой тряпкой. Она сидела на кровати, и, когда я подобралась к ней, чтобы протереть у ног, она подняла ступни и тихим, ясным голосом, глядя в стену, сказала: я знаю, от чего умер Юра.
Она сопоставила факты с материнской интуицией и заявила мне: Илона хотела убить отца и у нее это получилось. Я, обескураженная смертью отца и вымотанная жизнью с манипулятивной старухой, поддалась. Ей удалось затянуть меня в свою интригу. Она была уверена в том, что Илона нажилась на отцовских похоронах, и попросила меня звонить агентке, чтобы выяснить, сколько стоит могила на Трусовском кладбище, а потом перезванивать Илоне и аккуратно выяснять то же самое. По бабкиным расчетам, Илоне удалось украсть двадцать тысяч из похоронных денег. Их она разделила с агенткой. Знаешь, теперь мне не по себе оттого, что я позволила себе верить ей. Илона и правда была женщиной с непростым характером, но, если она и взяла эти двадцать тысяч, мне это кажется чем-то вроде моральной компенсации. В тот же момент смерть отца требовала от меня найти того, на кого можно было свалить вину. Я ненавидела Илону, потому что отец, как и любой мертвый, был невинен. Я была обязана защитить его, потому что сам он теперь не мог себя защитить. Он ничего уже не мог.
Наутро после разговора в синей комнате были похороны. Нужно было многое успеть – забрать венки, перевезти какие-то справки из одного места в другое, съездить с бабкой в банк. Илона сказала, что меня разбудят в шесть и я должна буду сопровождать ее и бабку во всех делах. Пользы от меня им не было никакой, но я догадалась, что бабка все время контролирует Илону и я должна была отвлечь ее. Я долго не могла уснуть, потому что из соседней комнаты до меня доносился громкий бабкин стон. Ветер в степи поднялся и пришел в город, за окном зашумели деревья. Дом ходил ходуном. Впав в краткую дремоту, я увидела сон: немного запрокинув голову назад и приподняв ноги, отец лежал на степном песке. Он не спал, он был мертв. На нем, как всегда, были надеты хлопковые шаровары и светлая, песочного цвета опрятно выглаженная рубаха с коротким рукавом и нагрудным карманом. Ветер бушевал и двигал травы, но тело отца было словно бы недостижимо для ветра. Я услышала гомон, звук ветра смешался с криками рыночной площади. Я прислушалась к голосам, которые приносил ветер, они кричали имя