комковатый матрас и запрыгнула на верхнюю полку. День был красивый, я видела его сквозь глухую прозрачную стену. Белоснежное белье соседки по плацкартному блоку вздымалось, как ледник, она сидела поверх одеяла, медленно пила чай из стакана и плакала. Когда она поставила подстаканник на стол, он тихо начал дребезжать. Заметив это, она поставила его на колени. Ей все время кто-то звонил, и она тихо говорила в трубку короткие сообщения: мать умерла, она едет ее хоронить. У нас был траурный плацкартный блок.
Устав смотреть на нее, я легла на спину и тоже заплакала. Я заплакала от чувства тупого недоумения и страха: мне было страшно увидеть отца мертвым. Я боялась похорон и боялась мертвецов. Когда я была в старшей школе, погибли несколько моих знакомых. Это были внезапные и непонятные смерти: самоубийство, острый лейкоз, а один парень зацепился за корягу во время купания и захлебнулся. Я была на похоронах этих людей, но в гроб старалась не смотреть. Я чувствовала приторный запах цветов, влажного мертвого тела и кутьи. Я испытывала отвращение ко всему, что было связано с ритуалом прощания. На поминках я старалась не прикасаться к еде. Казалось, что все, что было на столе, являлось частью мертвеца и пропиталось мертвыми соками. Для приличия я смачивала губы киселем и старалась не смотреть на остывшую курицу в тарелке. Теперь я должна была приехать на похороны отца и мне нужно будет его целовать, потому что я его дочь.
Смерть отца, как и смерть моих приятелей, была странной и непонятной. Мне было обидно за отца и горько оттого, что он внезапно умер. Одновременно с этим я чувствовала дурное облегчение. Отец был мне в тягость. Я старалась как можно реже говорить с ним по телефону, хотя от скуки он звонил с разгрузок, наши разговоры были пустые и муторные. Иногда он звонил пьяный и орал мне в трубку, что любит меня. От мыслей об отце мне хотелось исчезнуть.
Я замечала его быстрое старение и понимала, что в скором времени он не сможет работать дальнобойщиком. Он уже пробовал устроиться водителем продуктового грузовика и ездить внутри города. Такую перемену в своей жизни он объяснил тем, что дальнобойная работа утомила его, к тому же одна рука еле двигалась, нога тоже еле работала. Быть дальнобоем в таком состоянии было опасно, и он это понимал. Поработав месяц на овощах, он снова позвонил Раисе и сказал, что будет брать междугородние грузы. В городе, где шмыгали маленькие надоедливые машины и стояли пробки, ему было тесно. Кругом были дома, и степи было не видно. На второй неделе работы в городе он начал тосковать по простору и уволился.
Я боялась дня, когда он не сможет ездить. Это значило, что Илоне или моей матери он больше не будет нужен. К тому же четверть его заработка уходила на содержание его пожилой матери и это значило, что оба они, немощные, окажутся в нищете. Те небольшие деньги, что доходили до меня, – пара тысяч с рейса – я тратила на книги и одежду. Несмотря на то что его помощь была ощутимой прибавкой к моей студенческой стипендии и подработкам, я не боялась, что он больше не сможет присылать деньги, их я могла заработать. Я боялась, что он больше не сможет работать дальнобойщиком, что обязательно повлияет на его состояние: возможно, вся его жизнь превратится в бесконечный запой. А что будет, если у него окончательно откажут руки и ноги? Тогда он не сможет двигаться и будет обречен до самой смерти лежать без движения. Мне было не по себе от этих мыслей. Я уже начинала задумываться о том, что, если что-то случится, мне придется бросить институт и искать постоянную работу, чтобы кормить отца и ухаживать за ним. Я всегда думала о самом плохом, ждала неприятных последствий, потому что знала, что хорошо бывает редко, а если что-то хорошее происходит, оно тут же съедается темнотой или рутиной. Я представляла себе, как парализованный отец лежит перед телевизором и его лицо похоже на злого истукана. Он лежит, и тяжелые мысли плывут в его голове.
Теперь смутное будущее превратилось в пустоту. Оно исчезло. Я почувствовала облегчение, за которое мне было стыдно. Я плакала, уставившись в багажную полку, нависающую надо мной, и думала, что мать, хоть и обещала подумать, все равно не приедет. До Астрахани она могла добраться за пять часов на электричке, но она явно не собиралась никуда ехать. Я лежала в полной тишине. Новость о смерти отца оглушила меня.
Бабка знала, от чего умер отец. Он сказал ей о диагнозе, когда она пришла его навестить. Они сели у крыльца больницы, дальше он идти не мог, не было сил. Врач сказал ему, что, возможно, это будет его последний разговор с матерью. Так и вышло. Бабка не верила в то, что отец мог сам получить ВИЧ и передать его Илоне. Она всегда выгораживала его, даже когда в школе он избил одноклассника, она не поверила директору и обвинила его в клевете. Она была настоящей матерью из блатной песни и во всем винила Илону. Бабка знала подробности личной жизни Илоны до встречи с отцом. Возможно, сама Илона рассказала ей – два ее прежних партнера умерли один за другим. Бабка видела нечистые намерения Илоны и расшифровала их как женскую алчность.
На седьмой день после смерти отца я по ее просьбе третий раз мыла пол в квартире. Из телевизора вопили вечерние новости. Я злилась на нее, потому что никогда не любила заниматься бытом, а теперь мне приходилось по несколько раз на дню бегать с тряпкой. Одновременно со злостью я чувствовала желание угодить ей: все-таки она потеряла любимого сына. Я ее практически не знала, в пять лет меня привезли в Астрахань на все лето, и я, по ее же рассказам, только и делала, что плакала, потому что скучала по матери. Она говорила, что я садилась на крыльцо дедова дома, со слезами гладила старого дворового кота, которому нельзя было заходить за порог, и говорила, что кот Васька – единственное существо, которое может меня понять. У Васьки не было ни матери, ни отца, он был сам по себе, и я была сама по себе, без мамы. Они с дедом, ее отцом, все пытались унять мою детскую тоску, но у них ничего не выходило. Я этой боли не помню, помню только дедовы сараи, летнюю кухню, где, играя в семейство медведей, замочила