Читать интересную книгу Лакуна - Барбара Кингсолвер

— И когда же на тебя снизошло это великое откровение?

— Сегодня.

— Вот видишь, я же говорила, каждый мексиканец обязан побывать здесь.

— Послушайте, Фрида, я хочу вам кое в чем признаться, и мне все равно, если вы поднимете меня на смех. С тех самых пор, как в четырнадцать лет прочитал историю Кортеса, я сочиняю роман об ацтеках. В основном в уме, но многое переношу на бумагу. И теперь мне стало ясно, что я все это время заблуждался. Я годами писал глупости.

Она кивнула и откусила кусок тамале:

— В каком смысле глупости?

— Я представлял их себе по книгам. Древние казались мне… такими, как говорил профессор. Одержимыми манией величия. Герои и сражения, мифические короли.

— Так ведь никто не знает, какими они были на самом деле, так что можешь придумывать все, что душе угодно. — Фрида порылась в корзине в поисках салфеток. Она захватила из дома желто-синие. — Соли, история сродни живописи. Ей незачем повторять вид из окна.

— Получается, древние не были никакими героями. Большинство, наверное, как мать, все гадали в страхе, как выдать поддельное ожерелье из челюстей за настоящее.

— Сказать по правде, такая история мне нравится больше, — заметила Фрида. — Величие навевает скуку.

Опунция была отменная: толстые куски, слегка обжаренные с сахаром и анисом.

— Вы все это приготовили сегодня утром?

— Не я, а Монтсеррат из «Сан-Анхель инн», — поправила она с набитым ртом. — Серьезно, — все так же жуя, задумчиво добавила Фрида, — мне нравится твоя история.

— Да какая разница. Все равно писателя из меня не выйдет.

— Глупыш, ты уже писатель. Сезар бился, чтобы тебя уволили за то, что ты постоянно что-то пишешь в блокноте, да и Диего пытался заставить тебя бросить это дело. У меня сердце разрывалось от жалости. Теперь им взбрело в голову сделать из тебя профессионального секретаря. А ты, несмотря ни на что, продолжаешь писать о добрых сердцах и скандалах. Вопрос в другом: с чего ты взял, что писателя из тебя не выйдет?

— Чтобы стать писателем, нужны читатели.

— Тогда я не художник. Кому охота разглядывать мою мазню?

— Да хотя бы той американской кинозвезде. Диего мне рассказывал, что этот актер пересмотрел все ваши картины и даже купил пару.

Фрида наливала вино, но на этих словах взглянула исподлобья из-под темных бровей:

— Эдвард Г. Робинсон[162]. Если хочешь знать, он купил четыре картины. По двести долларов за каждую.

— Dios mió. Вот видите.

— Ничего я не вижу. Кроме мальчишки, который грызет ногти и переводит чернила.

— Глупый мальчишка. Как вы и сказали.

— Давай вернемся к сюжету твоего романа. О чем же, по-твоему, мечтают люди, если не о величии и возможности себя увековечить?

От обильного обеда не осталось ни крошки — только жирные пальцы да анисовые зернышки между зубов. Бутылка вина опустела.

— Я верю, что большинство мечтает сытно пообедать, а потом славно отлить.

Фрида снова порылась в корзине и неожиданно достала еще полбутылки вина, оставшиеся с прошлой прогулки.

— Ну и любовь, Соли. Не забудь об этом. Мы — кровь и плоть, которую время от времени обуревают мечты и постоянно — желания.

— Любовь? Боюсь, что чистая любовь вроде той, которую испытывает Лев ко всему человечеству, встречается нечасто. В массе своей мы самые обычные люди. Если и совершаем подвиги, то лишь для того, чтобы нас полюбили. Пусть хоть на десять минут.

— Любовь есть любовь, Соли. Мы жертвуем многим и ждем того же взамен. Не считай себя ничтожеством. Лев в твоем возрасте больше походил на тебя, чем ты думаешь.

— Ну хорошо, людьми правят любовь и почки. Я так считаю. А сейчас я очень хочу писать. Не смотрите, пожалуйста.

— Мог бы выбрать дерево и потолще, — крикнула она. — Уж на что ты худой, а оно тебя и вполовину не закрывает.

— Дайте же джентльмену спокойно пописать!

Фрида в комбинезоне откинулась на траву и посмотрела на меня из-под черных ресниц. Невозможно объяснить, как и почему, но она совершенно переменилась. Из ядовитой змеи превратилась в друга.

— Если ты хочешь сочинять романтические истории про ацтеков, — проговорила она, — то есть если тебе это действительно интересно, тогда непременно стоит попробовать.

Это был настоящий задушевный разговор. О наших предках, чья жизнь, возможно, была важнее и полнее нашей. А если нет, то как им удалось нас одурачить. Фрида предположила — им помогло то, что они ничего не записывали. По словам доктора Гамио, жители Теотиуакана не знали письменности.

— Поэтому нам не прочитать их дневников, — заключила Фрида, — и злых писем, которые они посылали неверным любовникам. Они умерли, не пожаловавшись на жизнь.

Тут она права. Ни сожалений, ни мелочной зависти. Лишь каменные статуи богов и величественные здания. Нам доступна лишь их безупречная архитектура, но не несовершенная жизнь. Но художнику, чьи полотна — сплошь исповеди и проповеди, спорить об этом странно. Без ревности и сожалений ее холсты остались бы пусты.

— Тогда вам лучше сжечь все свои картины. Если хотите, чтобы потомки считали вас героиней.

Фрида коснулась пальцами бус и нахмурила брови. Подняла бокал и покачала в нем красную жидкость, разглядывая на просвет.

— Мне кажется, художник обязан говорить правду, — наконец призналась она. — Конечно, нужно хорошо владеть своим ремеслом и упорно трудиться, но все-таки, чтобы стать настоящим художником, необходимо стремиться к истине. Взять хотя бы детей, которые занимаются у Диего. Они могут прекрасно нарисовать дерево, лицо, что попросишь. Но о жизни они знают с воробьиный нос. А писать-то надо именно это. Иначе зачем вообще смотреть на картины?

— Но как художнику набраться жизненного опыта?

— Я тебе скажу, Соли. Он должен натереть душу о жизнь. Поработай несколько месяцев на медном руднике или на фабрике, где шьют рубашки. Питайся омерзительными жирными тако — просто для опыта. Переспи с несколькими мексиканскими парнями.

— Спасибо за совет. Вы-то, кажется, предпочитаете иностранцев.

— Я — другое дело. Я уже все перепробовала; для этих костей не осталось ничего, кроме могилы. — Она осушила бокал. — Ты злишься на меня. Почему?

— Боже мой, неужели непонятно? Потому что вы обходитесь со мной как с ребенком.

Фрида изумилась.

— Я понимаю, я не такая важная особа, как вы. Или тот же Ван. Но иногда на службе у вас с Диего я даже не чувствую себя человеком. Я мышь, которая путается под ногами у великанов, страшась, как бы на нее не наступили.

— Если я с тобой не флиртую, ты должен воспринимать это как комплимент. Быть может, я не всегда уважаю себя, но мужчин я не уважаю вовсе. Они как цветы — яркие, разноцветные, пробуждающие желание. Рвешь их — и бросаешь на землю. А тебя я уважаю. И всегда уважала. С тех самых пор, как впервые тебя увидела.

— Вы даже не помните, когда это было. За несколько лет до того, как я стал работать у вас в доме. В день вашего рождения.

— На рынке Мелькор, — она склонила голову набок, но ничуть не смутилась и не улыбнулась. — Ты предложил мне помочь донести мешок с кукурузой. Я ответила, что любой волен смастерить из штанов воздушного змея.

Фрида — сущее чудо или же ловкая обманщица. Великолепный и страшный друг. Предсказывает неизведанное. Второй такой нет и никогда не будет.

— Я одобряю твой выбор, Соли.

— Какой еще выбор?

— Кортес и ацтеки. Напиши подлинную историю Мексики. Мне кажется, ты прав. Нужно заставить немую культуру заговорить, облечь этих скучных героев в плоть и кровь.

— Вы так считаете?

— Что толку делать вид, будто история — это чертова «Одиссея» Гомера?

Над головой качнулась ветка; ярко-красная птица — того же оттенка, что и цветы софоры, — опустилась на дерево, чуть отдохнула и улетела прочь. Фрида собрала остатки обеда.

— Хорошо, что мы сегодня поговорили. У нас не так-то много времени.

— В каком смысле?

— Мне надо готовиться к выставке. У меня будет настоящая выставка, только из моих картин. Представляешь?

— Это замечательно.

— Что ты, Соли, мне так страшно! Как будто я все это время лежала голая в ванне, разглядывая собственные курчавые pendejos[163], а теперь на меня сквозь занавеску таращится сотня людей и аплодирует.

— Ничего себе. И когда же выставка?

— Дело не в том когда. Главное — где! В Нью-Йорке. Поеду в конце лета. Выставка открывается в октябре, а после нее будет еще одна, в Париже. Если хочешь знать, выставку в Париже затеял месье Поэт с Львиной Гривой. Андре. Надо, наверно, быть с ним добрее. А, ладно. — Казалось, Фрида задыхалась.

— Что с вами?

— Пожалуй, я немного волнуюсь. Все-так надолго оставляю Диего. И всех, но его в другом смысле.