что угодно.
Когда я возвращалась поздно, Боб всегда сидел там за кухонным столом, со своими драными рукавами и смотрел на меня, как на кусок грязи. Он больше не бил меня исподтишка; я была слишком взрослая. Я часто просила Гарри припарковаться прямо перед окном кухни, оно было как раз на уровне улицы, мы же жили в полуподвале, и мы начинали обжиматься как ненормальные, так что он мог нас слышать, а если бы выглянул – то и видеть.
Потом я бросила школу и стала работать на полную ставку в пиццерии, не бог весть что, но у меня завелись деньги. Я сообразила, что вскоре накоплю достаточно, чтобы переехать, да и Гарри говорил: почему бы нам не пожениться? Именно этого я тогда и хотела – выйти замуж, завести детей; но только по-людски, а не как мать.
Вскоре после этого я позволила ему дойти до конца, мы же все равно собирались пожениться. Просто так получилось, у нас даже резинки не было. Все произошло на заднем сиденье машины, средь бела дня за водохранилищем, куда мы часто ездили. Было ужасно неудобно, я все боялась, что кто-нибудь подойдет и заглянет в окно. Да и ничего потрясного в этом не было, только больно, хотя не слишком, и я не могла понять, почему вокруг этого поднимают столько шума. В общем, как с первой сигаретой, – сначала было жутко противно, но в результате я стала курить, как паровоз.
У нас не было салфеток, ничего, так что пришлось вытирать все старой майкой из багажника, которой Гарри обычно полировал бока машины, он даже пошутил, мол, неплохо бы и тебя прогнать через мойку. Но когда увидел кровь, то сразу прекратил ржать, сказал, что все будет хорошо и он обо мне позаботится. То есть мы все равно поженимся.
А вечером мне надо было на работу, я работала три вечера подряд с двумя выходными, так что я попросила Гарри высадить меня у дома, чтобы переодеться в форму. После этого я пошла на кухню приготовить что-то на обед; я могла съесть бесплатную пиццу на работе, но к тому времени меня от них уже тошнило. Когда знаешь, что туда кладут, аппетит отбивает напрочь. Боб, как всегда, сидел там, курил, пил пиво. Думаю, тогда уже мать содержала его, потому что он уже давно забросил продажу теликов.
Его чертовы кошки тут же явились и начали тереться о мои ноги, наверное, почуяли, может, я была для них как свежий стейк или рыба. То же самое было, когда у меня начались месячные и я начала пользоваться тампаксом, так они вытаскивали тампоны из мусора и таскали их по дому, так что ниточки торчали из пасти. В первый раз Боб ужасно обрадовался: думал, они наконец-то стали ловить мышей. А когда понял, что это, чуть не лопнул от злости.
Я пнула одну из тварей, чтобы отстала, а он говорит: «А ну кончай». Я не обращаю внимания и начинаю открывать банку с супом «Кэмпбелл», курица с лапшой, но чувствую, что он смотрит на меня, и вдруг ни с того ни с сего на меня нападает такой же жуткий страх, как в детстве.
Он резко встал, схватил меня за руку и сильно толкнул; он давно перестал размахивать ремнем, уже годами не распускал руки, так что я совсем не ожидала. Я врезалась спиной в холодильник, и миска, что всегда стояла на нем, грохнулась на пол. Мать туда старые лампочки складывала, у нее была идея раскрашивать их и мастерить елочные украшения на продажу, но до дела так и не дошло, повторилась та же история, что со всеми другими «идеями». В общем, лампочки разбились, миска тоже. Я думала, он мне врежет, но он не стал. Только скалился на меня своими гнусными серыми зубами с огромными дуплами и черной каймой вдоль десен. Что я терпеть не могу, так это запущенные зубы. И вдруг он схватил меня второй рукой за одну грудь. И говорит: «Твоей матери не будет дома до шести». И лыбится. Я дико испугалась, ведь он все равно был гораздо сильнее меня.
Я хотела заорать, но в наших местах люди постоянно кричали, и соседи давно научились не лезть не в свое дело. Я пошарила за спиной и нащупала на столе открывалку, знаешь, такую с зубцом? И засадила ее в него изо всех сил, одновременно наподдав коленом прямо по яйцам. Так что кричать пришлось не мне. Он рухнул на пол, прямо на осколки и миски с кошачьей едой, я услышала звук бьющейся посуды уже на бегу, я удирала со всех ног, и мне было похрен, убила я его или нет.
Я позвонила матери назавтра и сказала, что домой не вернусь. Она была в ярости, но не на него – на меня. Дело не в том, что она мне не поверила, она поверила, в том-то вся и штука. Ты сама напросилась, вертишь задницей направо и налево, странно, что другие мужики в городе в очередь не выстроились. Потом я думала, наверное, зря ей рассказала. Не так много ей выпало в жизни, и он – далеко не сокровище, но, по крайней мере, он был при ней. Ты не поверишь, но она небось думала, что я хочу увести его. Она хотела, чтобы я извинилась за то, что воткнула в него консервный нож, но я об этом не жалела.
* * *
Ренни становится все труднее и труднее преодолевать зыбкую грань между сном и пробуждением. Сейчас она висит почти под потолком, в углу белого помещения, рядом с кондиционером, который издает непрерывный гул. Она видит все ясно и четко, как сквозь стекло: собственное тело на столе покрыто зеленой тканью, вокруг снуют какие-то фигуры в масках, процедура, операция, представление в самом разгаре; и не пустяковое: им нужно ее сердце, оно там, внутри, учащенно бьется, словно кулак, который сжимается-разжимается вокруг сгустка крови. Возможно, они спасают ей жизнь, но кто знает, чем они на самом деле заняты, она им не доверяет, она хочет вернуться в свое тело, но не может спуститься.
Она выбирается из серых пут москитной сетки, как из норы. В глазах песок, свет режет, сбивает с толку. Еще совсем рано. Она идет в душ, немного приходит в себя, потом одевается. Привычные действия успокаивают.
Коробка под кроватью ужасно ее нервирует. Она не хочет выпускать ее из виду, но не тащить же ее с собой на завтрак. Она закрывает свой номер в уверенности, что, как