Читать интересную книгу Зима, когда я вырос - Петер Гестел

Мои воспоминания таяли, как весенний снег.

Зван и Бет уехали. Я сам тоже уехал.

В Апелдорне я был чужаком, ничего не поделаешь.

Когда я бродил по лесам, и у меня под ногами трещали веточки, и на руках появлялись царапины от сухих кустов, — я переставал чувствовать себя чужаком, я снова был самим собой — мальчиком, скучавшим по дому на Ветерингсханс.

И еще я делал все, что полагается: спал, ел, смотрел сны и бегал вдоль домов, под деревьями. Это не помогало, я чувствовал себя заблудившимся — даже когда лежал в полной безопасности рядом с папой в скрипящей кровати.

Однажды ночью я проснулся в испуге.

Папа тихонько храпел.

Проснулся я не от этого. Я не стал перекладываться на другой бок, чтобы его не разбудить.

Я лежал и смотрел в потолок.

Занавески были приоткрыты, у меня над головой танцевали тени от веток.

Я думал: а ведь Зван уже вернулся в Амстердам. Зван лежит один в нашей большой двуспальной кровати и не может заснуть. Он весь день искал тебя в Амстердаме. А тебя там нет, потому что ты торчишь в этом чертовом Апелдорне.

Я закрыл глаза и стал смотреть сон про Амстердам.

Там еще зима. Я вижу, как Зван идет по пустой Галерее, по пустому Амстелвелду. Я вижу, как он стоит у перил моста Хохе Слёйс и смотрит на лед, покрывающий Амстел. Со льда ему машет Бет. «Нигде не могу найти Томаса!» — кричит он Бет. «Какое тебе дело до этого чудика!» — кричит Бет в ответ. Зван пожимает плечами. Он знает, что, когда Бет сердится, на нее нельзя обижаться.

Я открыл глаза и снова оказался в Апелдорне. Теплая летняя ночь. Я слышу папин храп, и я снова чужак.

Через четыре месяца мы поехали обратно в Амстердам.

В поезде я все время думал: быстрее, быстрее!

Но машинист считал, что поезд идет достаточно быстро.

Я спросил папу:

— Как ты думаешь, Зван и Бет все еще в Девентере?

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Ах вот как, — сказал папа, — они, оказывается, в Девентере. Это совсем рядом с Апелдорном, если бы ты раньше сказал, мы могли бы к ним туда съездить.

Я ругнулся про себя.

Почему я этого не знал? Почему никто никогда не рассказывает мне того, что для меня важно? Почему я до всего должен доходить своим умом? Это занимает столько сил и времени, с ума сойти можно!

Лето без туч и дождя

Амстердам. Первое воскресенье августа, полдень. Я стою у окна, а папа задремал на своей кровати в проходной комнате.

Долгие месяцы, проведенные в Апелдорне, кажутся сейчас дальше, чем зима со Званом. А я еще даже не спал в своей кровати.

Я вижу грязную воду в канале, неприбранные садики за домами на Ветерингсханс, и мне кажется, что я всего несколько часов назад попрощался со Званом и с Бет на перроне Центрального вокзала.

Какая чушь.

Тогда стоял мороз. А теперь от жары тают даже булыжники перед домом.

В Апелдорне от меня пахло Амстердамом, и здесь тоже все пахнет Амстердамом, здесь я не бросаюсь в глаза, здесь я не чужак.

Ладно.

Когда мы вышли из трамвая на Вейзелстрат, я вздохнул с облегчением; больше всего на свете мне хотелось сразу побежать домой по каналу Лейнбан. На задней площадке трамвая висел парень, он крикнул мне: «Чего пялишься!» Для меня это прозвучало как «С прибытием!». На ногах у парня были черные зимние ботинки — мне сразу вспомнился Зван.

Я подхожу к столу, беру письмо от Звана и перечитываю его в двадцать первый раз.

Дорогой Томас!

Я в Америке. Мне самому странно читать об этом в своем собственном письме. Сейчас и ты читаешь мое письмо, и тебе это еще более странно, чем мне.

В начале июня я на корабле приплыл в Америку. Вместе с дядей Аароном. Он не разрешает называть его дядей. Я должен говорить просто «Аарон». Он считает, что «дядя» — это слишком мало, а «папа» — слишком много.

Я, конечно, мучился от морской болезни. Только после того, как я увидел Статую Свободы, я съел два сухарика с сыром, и меня не стошнило.

Все это потребовало много времени и сил.

В Голландии дядя Аарон ходил по разным учреждениям. Он говорил: «Я до смерти устал от этих голландских клуш». Эти клуши говорили ему: «Почему бы Питу не остаться у тети и двоюродной сестры?» Дядя Аарон отвечал: «Я брат его отца. Из всех родственников у него остались только я и, конечно, его двоюродная сестра Альбертина, но ей всего тринадцать лет, и она не может его воспитывать. Зачем вы суете свой нос в наши семейные дела?» Да, Томас, он такой, мой дядя Аарон, он всегда говорит такие вещи, которых лучше не говорить. Тем, кто сует свой нос куда не надо, лучше не говорить, чтобы они его туда не совали. Они этого терпеть не могут, так что, говоря твоими словами, трам-тарарам вышел ужасный. И все же дяде Аарону после нескольких недель ругани и уговоров удалось оформить документы. А тетенька из бюро по опеке твердила, что у нее нет оснований, чтобы передать меня ему. Да, Томас, нам с тобой по десять лет, и нас могут передать или не передать, выдать на время или заставить носить фуражку с названием этого бюро по опеке. Я, конечно, преувеличиваю, прости меня. Знаешь, что сделал дядя Аарон, когда она ему это сказала? Он заплакал. Когда мужчина в дорогом пальто и в шляпе плачет, любому бюрократу становится страшно. И эта тетенька тоже заплакала. В итоге дядя Аарон добился своего.

Мы пробыли в Амстердаме несколько недель.

А я забыл, где живет твоя тетя Фи.

Я хотел тебе все рассказать. Я искал тебя, как сумасшедший. Я обегал весь Амстердам. Я поджидал тебя у нашей школы. И все без толку. Никто не знал, где ты. Я ходил по Амстелвелду. Кричал тебе у твоего дома на канале Лейнбан. Я чувствовал себя предателем. Самым настоящим предателем, а не «изменщиком», потому что «изменщик» — это говорят в шутку, а когда шутят, то по-настоящему не сердятся. А мне казалось, что у меня на лбу написано крупными буквами ПРЕДАТЕЛЬ. Тетя Йос знала о моих планах. А вы с Бет не знали. Я не решался вам рассказать. Боялся остаться без вас. Я думал: может быть, и они боятся остаться без меня. Сейчас ты, наверное, думаешь: «Зачем же ты тогда поехал в Америку?» Не могу тебе объяснить. Я поехал вместе с дядей Аароном, просто потому что поехал. Иначе я не мог. Я часто лежал без сна, пока ты спокойно дрых со мной рядом. Нет, я тогда не колебался — ехать или не ехать. Я тогда знал: ехать.

Знаешь, что очень странно? Человек всегда очень одинок. Такое у меня чувство. Причем человек особенно одинок, когда он рядом с теми, кого он любит и кто его любит. Дядю Пита и тетю Соню я тоже люблю, но они живут в Девентере. Я чувствовал себя в Девентере отвратительно, когда мы несколько месяцев жили там с Бет. Я ходил по аккуратным улицам Девентера и перебирал вещи на своем родном чердаке и все время думал: Америка далеко, и я там буду далеко ото всех. Далеко от людей, которых люблю, но и далеко от людей, которые умерли и которых я уже ни о чем не могу спросить.

Ты часто говорил: «От моего папы пахнет табаком». Я это запомнил. Иногда я думаю: я уже никогда не узнаю, чем пахло от моего папы. Может быть, от него пахло мятными пастилками или свежей бумагой. А чем пахло от мамы? От тети Йос всегда пахнет духами из флакончика — может быть, от мамы тоже. Но как от нее пахло по утрам во время завтрака? Я спросил об этом у дяди Аарона. Он посмеялся над моим вопросом. «В нашей семье, — сказал он, — ото всех пахло сладким мылом».

Дядя Аарон слишком немолод для того, чтобы с ним запросто болтать. Он очень любит меня. И еще он очень любит женщин, от которых пахнет сладким мылом. У него каждый месяц появляется по новой подруге. Некоторые из них повеселее, некоторые погрустнее, но им всем нравится, что дядя Аарон так вкусно готовит. Дядя Аарон — плакса. Я уже не пугаюсь, когда он начинает плакать. Он любит поплакать. Мне от этого иногда становится хорошо. «Зачем ты переехал в Америку?» — однажды спросил я у него. Он ответил: «Чтобы плакать от тоски и горя». В Бруклине никто не удивляется, когда люди плачут. Только я никогда не плачу.

Тебе, наверное, интересно, что за люди живут в Америке? Самые разные люди. Толком не поймешь. Если посмотреть из окна моей комнаты в доме дяди Аарона, то закружится голова. Как будто ты сидишь в башне. За углом перед магазином с журналами, газетами и сладостями всегда сидит старый индеец. На стульчике, который для него слишком мал. Но не думай, что он одет как настоящий индеец. На нем брюки, пиджак и галстук. Его одежда старая и поношенная. Он всегда там сидит, когда я прохожу мимо. Дядя Аарон объяснил мне: «Он не глухой, он умеет говорить, читать и писать, и у него есть дети, они работают в порту, но он любит тишину». «Но там, на углу, не так уж и тихо», — сказал я. «Он любит тишину среди шума», — торжественно объяснил дядя Аарон.

Я всегда долго-долго смотрю на этого индейца.

Иногда мне снится, что я сижу на стульчике у Амстелвелда. Ты идешь мимо, останавливаешься и спрашиваешь: «Что ты здесь делаешь, Зван?» — и я отвечаю: «Я слушаю тишину среди шума, Томас». А ты говоришь: «Тишина среди шума — что за чушь, ты это где-то вычитал, Зван!» Тогда я объясняю: «Я услышал это от дяди Аарона, он любит говорить в таком духе, Томас». Потом я встаю, обхватываю тебя за плечи, и мы идем в город. «Ты прав, — говорю я, — шум — это шум, а тишина — это тишина. Ты очень неглуп, Томми». И тут ты заявляешь: «Меня зовут Томас». Отличный сон, правда?