Рядом шептались.
Андрей не прислушивался, тем не менее он никак не мог не услышать разговора.
— Нет, Вовка, ты неправ. Утопия не умирает, она не может умереть, она прорастает. Поначалу прорастает идеей, а потом людьми. Если есть ты, если есть твои друзья, которым интереснее жить, а не таскаться по бабам и закусочным, не отравлять себя водкой, а именно жить — полнокровной красивой жизнью, делать открытия, от которых холодеют щеки, путешествовать, рискуя жизнью, но вместе с тем открывая невероятные миры, то это не значит, что вы такие исключительные, есть и другие похожие на вас, только пока еще вы не знаете друг друга.
— Вот и надо, Чтобы было место, где единомышленники могли бы встретиться. А то ведь эти люди живут порознь, они даже не знают, что где-то есть такие же, как и они.
— Сразу все не получится. А вообще ты прав. Я вот недавно Рыбакова читал, питерского фантаста. Знаешь, у китайцев есть одно слово вроде нашего «товарищ», только, представляешь, переводится гораздо красивее — единочаятель. Понимаешь, единочаятель — это больше, чем знакомый, больше, чем просто товарищ, ну, может, немного меньше, чем друг.
— Да я читал, еч[5] Миркин, читал. — Один из невидимых собеседников негромко рассмеялся. — Знаешь, я вот все думаю, почему СССР проиграл? Ну нельзя же все одним предательством и человеческой тупостью объяснить.
— Да дело не в тупости, — с Некоторой досадой отозвался второй. — Скорее всего именно потому, что никто хорошо не представлял, за что они взялись и с чем именно придется столкнуться. Вот и схватились за все сразу, и у них ничего не получилось. Ведь это ежу понятно, веками в человеке воспитывалось чувство собственности и беспокойства о личном благополучии. Надо было добиться того, чтобы общество взяло на себя все эти заботы. Но попытки оказались слишком неумелыми, бюрократия мечту задавила. А ведь главной задачей было совсем другое, следовало с ходу схватиться за воспитание нового отношения к труду, а не выстраивать административные пирамиды и иерархию чинопочитания. Надо было сделать так, чтобы труд на благо общества воспринимался обыденным и безусловным явлением. Воспитать новое отношение к труду попытались административными методами и при этом опору сделали на страх. Попытка оказалась неудачной. Этого стоило ожидать. Негодные средства всегда приводят к неудаче. Отсюда репрессии, отсюда усиление бюрократизма, отсюда все основные негативы того общества, которое строили после семнадцатого.
— А я думаю, что попытки будут продолжаться, — вздохнул собеседник. — Ведь этот так заманчиво — жить по совести и мечте! Что плохого, если ты будешь отдавать обществу все свои силы? Именно обществу, а не работать на какого-то хозяина, который знаменит своей хваткостью. Ты работаешь на общество, общество заботится о тебе. Не надо беспокоиться о завтрашнем дне, он будет таким же счастливым, каким оно было — твое вчера. Не надо волноваться за детей, они сами найдут себе нишу в обществе, займутся тем, чем они хотели бы заниматься.
— Ты говоришь о свободах, — отозвался после некоторого молчания собеседник. — А они оказались растоптанными. Все испортили именно репрессии. Из лагерных ворот не шагнешь в будущее, из лагерей возвращаются только в прошлое. Давай спать. Завтра Никодимыч нас погонит впереди. Сегодня впереди шли ребята Сомова, значит, завтра — мы. Знаешь, что я подумал? Плохо, что у нас почти нет книг. Когда читаешь с экрана, быстро устают глаза. Когда еще у нас будет хорошая типография!
Собеседники завозились, укладываясь поудобнее.
Таманцев прикрыл глаза. Можно было бы поспорить с Миркиным и его приятелем, но, конечно, не сейчас. Сейчас надо было спать. И все-таки приятно, когда рядом разговаривают о серьезных и нужных вещах. Интересно было бы заняться двадцатым веком и именно историей СССР. Миркин, пожалуй, прав в одном. Попытки построить гуманное и справедливое общество для всех обязательно будут продолжаться. Если однажды придумали самолет, то он непременно полетит. Сначала подпрыгнет, потом на миг приподнимется и ткнется носом в землю, но с каждым разом зависания будут все дольше, полеты длиннее, и наконец самолет полетит, ибо прогресс остановить нельзя, тем более общественный прогресс. Люди не зря мечтают о справедливости, когда-нибудь они ее добьются и вместе научатся жить в однажды построенном новом мире. Уже засыпая, Таманцев вдруг подумал, что велосипед изобретать не придется, ведь если смотреть на вещи прямо, справедливый и добрый мир уже существует здесь, в Районе, под боком у ничего не подозревающего человечества. А на Материке пытались запустить самолет Можайского с паровым двигателем. Неудивительно, что oн летал плохо.
Общество состоялось, если у него есть будущее. А в будущем Района у Андрея Таманцева сомнений не было. Хорошие люди собрались в Районе, такие люди без будущего остаться не могли.
Он уже засыпал, когда рядом с ним присел начальник разведгруппы. Плотное широкое лицо его было жестким и озабоченным. Отблески костра освещали его.
— Таманцев, спишь? — негромко спросил начальник. — Сплю, Никодимыч, — еще тише отозвался Андрей.
— Прислушайся.
Таманцев прислушался. Прежней звенящей тишины не было. Над дауном стоял гул, звук этот был хорошо знаком Таманцеву. Следопыт сел, еще раз вслушался и тревожно посмотрел на начальника.
— Слушай, Никодимыч, так ведь еще не сезон!
— Весна жаркая была, — стараясь не разбудить остальных, сказал Никодимыч. — Плохо дело, Андрей.
Глава восемнадцатая
В жизни каждого человека случаются полосы невезения.
Все вроде нормально, а потом бац! — и все становится плохо. И что хуже всего, неприятности накладываются одна на другую, и наступает момент, когда руки опускаются и не хочется ничего делать, хочется плюнуть на все и поплыть по течению. Тут главное — себя пересилить, убедить в том, что любые неприятности рано или поздно кончаются, да и нельзя в общем-то назвать случившееся с тобой истинной неприятностью, ведь каждому живущему хорошо известно — действительная неприятность в жизни случается только раз и, по счастью, эта первая настоящая неприятность является одновременно последней. После нее ничего.
То, что сейчас происходило, было полосой невезения. Авария вертолета была только ее преддверием. Потом добавилось все остальное. Единственным светлым пятном было то, что они живы. Живы, несмотря ни на что. Симонову стало легче, рана затягивалась с поразительной быстротой, и трудно было назвать причины этого — особенности организма раненого или лекарственные повязки, которые Дронов менял постоянно. Павел уже ковылял по тесной норе, на бедре его выделялся длинный багровый шрам — где прошелся нож Дронова. Ясное дело, нож не скальпель.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});