христианин оказывает почести еврею, он этим самым действует против христианства и навлекает на себя подозрение в том, не еврей ли он сам: евреи могут в этом случае хвастаться своим превосходством над христианами, они укрепляются в своем неверии, презираю гь христианское вероучение и не желают примкнуть к церкви (это все те же обвинения, выставленные доминиканцами против Рейхлина за его покровительство евреям): молодой богослов рассказывает по этому поводу: он однажды в церкви опустился на колени перед изображением еврея с молотком в руке, приняв его за Св. Петра, по, приблизившись к изображению, он заметил свое заблуждение и глубоко раскаялся в нем; на исповеди у доминиканцев исповедник разъяснил ему, что он, хотя невольно, совершил смертный грех, и потому исповедник не мог бы отпустить ему грехи, если бы случайно не имел на то разрешения епископа: если бы этот грех совершен был сознательно, то отпустить его мог бы только папа: и потому молодой богослов посоветовал магистру Пелифексу исповедаться пред викарием и рассказать ему о поклоне, который он отвесил двум евреям, так как он должен был внимательнее присмотреться к евреям и тогда он по желтому значку на платье мог бы легко отличить их от лиц духовного звания. Пелифекс и обращается к Ортуину Грацию с важным вопросом, совершил ли он смертный или обыкновенный грех, и кто может отпустить ему этот грех, просто ли исповедник, епископ или сам папа. Он просит также Ортуина написать ему, правильно ли поступают франкфуртские граждане, разрешая евреям носить те же облачения, что носят доктора священного богословия, чего бы император не допустил еврею, собачьему сыну, врагу Христа... (это был стиль доминиканцев). Ничто не могло так сильно заклеймит всю ничтожность и бессмысленность схоластов-богословов, как сделало это письмо.
Ученик Ортуина, Шируглий, со скорбью в душе рассказывает: жители Майнца далеко не так благочестивы, как кельнцы: один житель Майнца осмелился утверждать, что трирский сюртук вовсе не одеяние Христа, а самое обыкновенное и простое платье, что волоса Пресвятой Богородицы не существуют более и что он презирает отпущение грехов со стороны доминиканцев, ибо последние надуватели и обманывают женщин и крестьян; в ответ на это я воскликнул: «в огонь, в огонь этого еретика; пусть это услышит Гохстратен, инквизитор»; он рассмеялся и сказал: Гохстратен — отвратительное животное, Рейхлин — честный человек, а богословы, напротив, дьяволы; парижский университет, проклявший книгу Рейхлина, просто подкуплен доминиканцами; парижская высшая богословская школа является не матерью всех прочих школ, а матерью глупости; далее он утверждал, что Талмуд вовсе не проклят церковью; Петр Майер из Франкфурта возразил на это: «ведь в «Твердыне веры» испанца Альфонса де Спина Талмуд назван отвратительной книгой»; но житель Майнца ответил: «Твердыня веры» — грязный памфлет, и тот, кто черпает оттуда свои доказательства, глупец. В таком тоне письмо продолжает рассказывать о деяниях доминиканцев. Профессор богословия увещевает Ортуина: пусть он не даст своим ученикам плохого примера преступными сношениями с женщинами; этот грех он, впрочем, искупает своими писаниями против Рейхлина; рассказывают, что Пфеферкорн, которого Ортуин защищает, негодяй, который не из убеждений принял христианство, а лишь потому, что евреи хотели повесить его за его жульничества и доносы: говорят также, что он плохой христианин и не долго будет пребывать в христианстве, подобно его же однофамильцу, сожженному в Гале: поэтому пусть Ортуин остережется его.
Эйтелнарабианус фон Песенек сообщает Ортуину: я, дискутируя недавно с двумя евреями в Вормсе, доказал им всю иллюзорность их надежд на пришествие Мессии и сослался при этом на Пфеферкорна: евреи со смехом ответили: «ваш Пфеферкорн в Кельне просто жулик: в еврейском языке он ничего не смыслит; он стал христианином лишь для того, чтобы скрыть свои пороки; до своего перехода в христианство, он в Моравии оглушил ударом женщину, сидевшую за кассой, украл более 200 гульденов и убежал; в другом месте для него уже была приготовлена виселица за воровство; однако ему каким-то неизвестным образом удалось избежать казни; мы сами видели эту виселицу; кроме того мы можем вам назвать нескольких христиан и дворян, которые тоже знают об этом; поэтому вам не следовало приводить, в качестве авторитета, этого вора и мошенника»; я возразил: «вы, скверные евреи, лжете изо всех сил и, если бы вам не были дарованы привилегии, я бы вас выдрал за волосы и бросил в грязь; Пфеферкорн хороший христианин, ибо, вместе с женой, он часто исповедуется у доминиканцев; он охотно слушает обедню и, когда священник поднимает гостию, он никогда не смотрит вниз, разве если ему нужно сплюнуть; вы думаете, что богословы и бургомистр Кельна, по глупости своей, назначили Пфеферкорна смотрителем госпиталя и солемером; они бы этого никогда не сделали, если бы Пфеферкорн не был хорошим христианином: вы говорите, что он только из-за своей красивой жены, столь любезен сердцу богословов и бургомистра; но это неправда, ибо бургомистры сами имеют красивых жен, а богословы не интересуются женщинами: кроме того, мы еще не слыхали ничего о подобном прелюбодеянии». Затем следует непереводимое, циничное замечание о жене Пфеферкорна во вкусе доминиканцев и того времени. В том же роде и следующее письмо, в коем Федерфузий задает Ортуину Грацию следующий богословский вопрос: какой вид будет иметь тело крещеного еврея при восстании из мертвых? Далее следуют грязные объяснения, достойные доминиканских схоластов.
Звонкий смех раздался по всей западной Европе, при чтении «писем мракобесов». Всякий, кто в Германии, Италии, Франции и Англии понимал по-латыни, смеялся или хихикал над формой и содержанием этих самообличений доминиканцев и схоластов. Эти грубые пошлости, толстокожее невежество, чванливое своей мнимой мудростью тупоумие, грязные слова и обороты — все это составляло слишком резкий контраст с внешней ученостью и благочестивостью доминиканцев, и потому эти письма возбудили смех и в самых серьезных кругах. рассказывали, что Эразм, который страдал нарывом в горле, освободился от своих страданий, благодаря судорожному смеху, при чтении писем. Веселая комедия, разыгранная простаками, доставила много приверженцев Рейхлину, и доминиканцы были осуждены общественным мнением, независимо от папского приговора. Строили всевозможные догадки о том, кто мог бы быть автором этих писем. Одни полагали, что сам Рейхлин, другие, что Эразм, Гутен или кто-либо иной из круга гуманистов. Гутен правильно ответил на вопрос об авторе: «сам Бог». Действительно, постепенно становилось все ясней, что пустяшный в начале спор о сожжении Талмуда приобрел значение всемирно-исторического события, в котором индивидуальная воля растворяется, отдавая себя на служение общим стремлениям. В Риме более проницательные рейхлинисты видели в этом руку Провидения.
Письма мракобесов разошлись так быстро, что