Читать интересную книгу Купно за едино! - Валерий Шамшурин

Мысли печерского настоятеля перетекли в обычное русло. Многажды сбирался он затеять большое каменное строительство монастыря, дабы возвернуть ему былую мощь. Еще в конце царствования Федора Иоанновича постигло обитель страшное несчастие: оползень снес все до единого строения. Ютятся монахи в наскоро срубленных келейках, молятся в убогих обыденных церквушках. Како тут величие! Захудалый черносошный мужик ныне живет гораздо приглядней. И хоть втае тяготел Феодосий к нестяжателям, не гнался за пышностью да излишеством, но не единожды с завистливой печалью поглядывал на икону, писанную при Иоанне Грозном, на коей был представлен основатель монастыря Дионисий возле пятиглавого собора дивной лепоты. Бесследно исчез собор под оползнем.

Уже скопил архимандрит деньги на такой же новый храм. Благо, было с чего имать: у монастыря земли обильные, и леса боровые за Волгою, и пашни, и покосы, и бортные ухожья, и рыбные ловы, и бобровые гоны, и своих крестьянишек сотни душ. Только в разброде ныне те души, а то и в бегах. И не впрок скопленное богатство, некуда употребить его. Смута отвадила от богоугодного строительства. Бренное повседневье с его тревогами и страхами напрочь заслонило помыслы о вечном.

Невольная ухмылка тронула блеклые уста настоятеля.

— Довлеет дневи злоба его.

Слова прошелестели почти беззвучно. Но выговорившийся Савва разобрал их. Простоватое мужицкое лицо его омрачилось. Приняв скупое речение Феодосия за отказ и, по всегдашней покладистости и осмотрительности, в иную пору не посмев бы перечить, протопоп на сей раз чуть вопом не возопил с досады.

— Уповахом на тя, отче. Боле не на кого. Ты днесь старейший в Нижнем. Князь Пожарский не дерзнет отринута твоего благословения…

Феодосий молча поднялся с кресла, подошел к стенным иконам. Савва напряженно следил за ним, стараясь проникнуть в мысли архимандрита.

В сумрачной брусяной кельице с окошками на заснеженную Волгу становилась отшельничья тишина. Утомившись глядеть на щуплую недвижную спину архимандрита, Савва перевел взгляд на заполненные уставной кириллицей страницы распахнутой книги, что лежала на столе. Книга была древняя, заветшавшая. Не сочинение ли то велемудрого Павла Высокого, либо усердный труд достопамятного мниха Лаврентия, что некогда своими деяниями прославили нижегородские Печеры?[31] В пример бы им потщиться и Феодосию.

Стоя перед иконами, не с Богом советовался архимандрит, а только сам с собой. Не было у него уверенности, что нижегородцы соберут изрядное ополчение, могущее освободить Москву. Однако каким бы Оно ни было, а все заступа. И выбор пал на воеводу доброго. Давно известен Феодосию род Пожарских, что не прельщались мамоной и чтили нестяжательного Максима Грека. Нынешний князь, толкуют, достоин своих предков. Жертвенник. В Москве зело отличился. Он тут, а по его почину в иных градах объявятся смельчаки и сберут останние силы. Не могут не объявиться, ибо тогда конец православной русской земле. Что ж, надобно поднять над ними святой крест. Достало бы только мочи на маетную поездку.

Когда Феодосий обернулся к Савве, тот было снова принялся за увещевания. Аохимандрит остановил его слабым движением руки.

— Будя витийствовати, протопопе. Не оставим мы господа, и господь не оставит ны. Бысть по-твоему, поеду яз…

Савва с радостным умилением схватил сухую длань архимандрита. Глаза его вспыхнули, как новые лампадки.

— Присно тя в своих молитвах будут славить христиане, Феодосие!

Не позволяя расслабляться душе, Феодосий давно с равным спокойствием принимал и хвалу, и хулу. Потому лик его остался бесстрастным.

2

Получив согласие Феодосия, нижегородцы не замедлили с отъездом. В Мугреево вместе с архимандритом выехали отряженные земством посланцы. В пути блюли строгий порядок. В голове верхом был Фотинка с молчаливыми монахами-стражами, за ними — запряженная цугом четверка крепких лошадей тянула архимандритский возок, следом стремя в стремя двигались на боевых конях Ждан Болтин с сыном знатного поместника Дмитрия Исаевича Жедринского Тимофеем, затем — в розвальнях посадские выборные от торговых людей Федор Марков и от мастеровых Баженка Дмитриев и позади всех, за санями с дорожным припасом, — два десятка отборных молодых вершников-копейщиков в новой кольчужной сряде. Чем не высокое посольство!

Ехали бором. День был ясен и блескуч от солнца. Сквозь засыпанные пышным, словно лебяжий пух, снегом сосновые лапы проблескивали острые золотистые лучи, и на поворотах дороги вспыхивали так, что заставляли жмуриться. Иссиня-белый и еще не слежавшийся наст обочин отсвечивал девственной чистотой. Царственно строгая тишина заполняла лес, где струилась и струилась с ветвей блистающая радужным многоцветьем снежная пыльца.

При такой красе все мрачные думы само собой отступали прочь. Однако Болтину было не до красы, тоска угнетала его неотвязно.

Взглядывая на обтянутый толстой кожей заиндевелый архимандритский возок, что плавно покачивался на увалистой дороге, Ждан обмысливал втолкованные ему наказы. Не по душе были честному дворянину тайные умышления некоторых служилых, поддавшихся Биркину. Коли вознамерится Пожарский стать во главе ополчения, Болтин должен будет заявить ему о желании служилой верхушки удалить посадского старосту от всех дел по ратному устроению, а наипаче от казны: мол, довольно зависеть от мужика, он свое содеял, а прочее — не его печаль.

И беспрестанно преследовал Болтина вкрадчивый шепот лукавого стряпчего:

— Погоди, дадим волю да оставим казну мяснику, он и над Пожарским власть возьмет. Кто не падок на золотишко? Торговец при войске, аки блудница. Едино совращение…

Поклявшемуся по горячке до поры хранить молчание Болтину было совестно перед Кузьмой, и он, маясь душой, отводил глаза в сторону при расставании с ним. Потому и простились наспех, без дружеской сердечности. Тяжел был утаенный предательский камень за пазухой — и Болтин, пытаясь отвлечься, то и дело встряхивал понурой головой. Напрасно безмятежный Тимофей Жедринский, дивясь замкнутости обычно бодрого и отзывчивого Ждана, заговаривал с ним — сопутник угрюмо отмалчивался.

Да, неладное может сотвориться вскоре. И, видно, зря намедни Ждан уверял сошедшихся в избе посадских, что служилые дворяне во всем заедино с ними.

— Икнул бес молоком да отрыгнул чесноком, — выслушав Болтина, язвительно откликнулся дерзкий Степка Водолеев.

И хоть одернули огурщика Михайла Спирин и поддакнувший Спирину Богомолов, которые опасались всяких раздоров не по времени, Степка сказал вслух то, о чем думали да умалчивали прочие. Не всегда правда ходила от красного угла, ходила она и от двери, подле которой обычно и пристраивался на корточках Водолеев вместе с родной ему посадской чернью, чтобы держать ухо востро и подковыркой прерывать медоточивые речи.

Это верно, что посадские едины с Мининым — они и кружат возле него, как пчелы возле Матки, а вот за служилых Болтин ручался опрометчиво, известно ведь: не хвали ветра, не извеяв жита. Ничем еще себя не проявили служилые, кроме пересудов о жалованье, и, право, не все из них одобряли самого Ждана, без всяких оговорок примкнувшего к Минину.

Ох, каялся теперь Болтин, что по прямоте своей целиком доверился злокозненному стряпчему, который эту честную прямоту и употреблял ныне себе на пользу, а Минину во вред. А ведь никого не видел Ждан рядом достойнее Кузьмы, последнего добра не жалеющего ради ополчения: вон и позолоченные оклады, снятые с домашних икон, на общее благо в земскую казну вложил. И никто, опричь Минина, не прозрел так, дабы в жертвовании и самоотвержении вопреки повсеместному хапанию найти путь к спасению государства.

Недалекое трескотливое постукивание желны о сухую лесину заставило Болтина на миг поднять глаза. Мельком он увидел малиновую шапочку деловитой птицы, прильнувшей к стволу старой осыпавшейся сосны. Приметили дятла и другие.

— Ишь ты, колотит! — восхитился Тимофей, покосясь на Ждана. — Удачу нам наколачивает. Благо, не белка встренулась, худой знак. А желна — к удаче, право слово.

Болтин через силу улыбнулся, а спустя малое время и вовсе повеселел. Наконец-то он рассудил поступить проще простого: в любом случае не поминать при Пожарском о посадском старосте, будто ничего и не было наказано.

3

Фотинку поразили перемены на княжьем дворе. Въехав первым, он даже растерялся, выискивая глазами свободное место, где можно было бы разместиться. Двор кишмя кишел народом.

Возле расседланных лошадей, рогожных кибиток и набитых сеном кошевней скучивались боевые холопы, челядь, крестьянский люд. У бревенчатых стен дворовых построек были составлены копья и рогатины вперемешку с насаженными торчком на древки косами. Из людской выбегали девки с горячими ковригами и раздавали их кому попадя. Вверх и вниз мотался журавель колодца.