В два часа ночи я поймал сигнал точного времени, переданный Уай-эн-и-уай.
В пять тридцать — ещё один бодрящий восход, предвестник очередного знойного дня.
Ветер мало-помалу сместился к юго-востоку, не позволяя держать второй вынесенный кливер, поэтому я поднял грот в помощь генуэзскому стакселю. Мы шли галфвинд, курсом вест, насколько Майк вообще был способен держать точный курс. На палубе было так жарко, что мне ничего не оставалось, кроме как положиться на него. Утром, наполняя чайник из дежурной канистры, я обнаружил, что за предыдущие сутки израсходовал три четверти галлона пресной воды, намного больше обычной нормы, причём всё ушло только на питьё. Кроме того, я ведь выпил полпинты пива и съел суп за обедом, это означало, что всего я потребил около галлона жидкости.
— Из чего следует, приятель…
Что надо держаться там, где нет солнца.
Только каюта полностью отвечала этому требованию, а чтобы в каюте можно было находиться, надо было раздраить передний люк. Нехитрое дело? Если бы. Моё сознание утратило способность здраво рассуждать. Спорю сам с собой: открывать этот люк, значит, задавать себе лишнюю работу. Я уверен, хоть кол на голове теши, что нам предстоит шторм.
Где предел человеческой тупости?
Всё утро люк оставался задраенным.
Когда солнце достигло зенита, в каюте, даже несмотря на тент, стало невыносимо. Масло начало сочиться из жиронепроницаемой упаковки. Питьевая вода стала уже не тёплой, а горячей. Пот катил с меня градом, увлажняя спальный мешок, на котором я лежал. Язык и губы изнывали от жажды. Наконец, я через силу направился к люку, держа в руке нож.
Где предел нашей глупости?
Я верил, что стоит мне перерезать концы, как погода испортится. Постучал по барометру — устойчиво. Вернулся к грот-люку, чтобы ещё раз оценить погоду. Солнце светило с почти безоблачного неба. Ветер слабый. Море спокойное, только лёгкая зыбь катила с юго-запада.
Рискнуть?
Просто кивнуть головой — и то понадобилось усилие воли.
Я спустился вниз. Прополз к переднему люку, занёс над линем острое лезвие.
Как будто я собрался перерезать глотку любимому ягнёнку. Столько витков намотал, трудился, если распутывать, не меньше часа уйдёт.
— Ну? Не могу.
— Не валяй дурака, режь! Режь ты.
— Давай сюда этот проклятый нож.
Не успел я опомниться, как концы были разрезаны, гак, крепящий крышку к комингсу, отцеплен. Распахиваю крышку, голова и плечи следуют за ней; весь в поту, наполовину высовываюсь из люка. И не верю своим глазам: погода не изменилась.
Я вылез на палубу, прошёл в кокпит и сел, наслаждаясь душевным равновесием. И недоумевая, что это со мной было, что за наваждение? Поразительно, даже невероятно, но ведь было, никуда не денешься, даже немножко жутко.
Ветер продолжал спадать, и духота стала ещё более гнетущей. Я чувствовал себя совершенно обессиленным. Тело липкое, перепутанные волосы приклеилась к черепу. Проверил запасы воды. Истрачено больше половины галлона. Чёрт бы побрал меня и мою расточительность. Теперь нечего и помышлять о том, чтобы помыться вечером. Почти тысяча миль до суши, ветра всё равно что нет, давление высокое и устойчивое. И всего пятнадцать галлонов воды.
— А плавание может продлиться ещё не одну неделю.
Как ни хотелось мне помыться, я понимал, что тратить воду на эту затею было бы безрассудством, и решительно отказался от неё. Когда начало смеркаться, в небе на юге как будто появилось тёмное пятнышко, чуть заметное, однако для меня весьма многообещающее. Шкваловая туча. Ветер — то, что от него осталось, — всё ещё цеплялся за ост, но эта туча шла с юга своим ходом, подчиняя себе ночь. Ветер продолжал спадать, и наступило безветрие. Но это не был полный штиль. Тёмное пятно стало гасить звёзды над южным горизонтом, потом изогнулось над яхтой. С левого борта донеслось лёгкое прохладное веяние. Вынесенные паруса обстенило. Я вышел на палубу и убрал генуэзский стаксель. Заодно ослабил предохранитель гика, после чего прошёл на корму и выбрал грота-шкот. Теперь пусть налетает, если хочет.
Шквал подкрался тихонько, прячась в ночи, будто кошка. Вот опять дохнул с левого борта. И ещё, на этот раз посильнее. Уже и над нами звёзды закрыло низкими чёрными тучами. Весь южный горизонт исчез, только с правого борта ночной небосвод ещё был чист. Новый порыв накренил яхту. Я привел её к ветру и подключил Майка, после чего спустился вниз, вылез из плавок и отыскал кусок мыла. И вернулся на палубу, ждать шквала. Он надвигался стремительно. Я слышал его, не столько ветер — он был не очень сильный, — сколько завесу дождя, которая, шипя, наступала на яхту. Казалось бы, прохладный ветер должен был меня подготовить, тем не менее ливень, когда он хлынул на палубу, буквально застиг меня врасплох. Он был ледяной. Я фыркал и ловил воздух. Яхта неслась сквозь ревущий туннель воды, а я стоял в кокпите и пытался намылить тело и голову. Мыло выскользнуло из рук, и я не сразу его нашёл. Слань была мокрая, того и гляди упадёшь. Наконец, намылившись, я опустил свои скользкие ягодицы на банку, задыхаясь от проливного дождя. Это был настоящий потоп. И ветер ему помогал, налетал на меня из мрака и хлестал тысячами жалящих капель. Трудно терпеть, но зато какой заряд бодрости! Я встал и повернулся лицом к ветру. Он больно стегал меня. Я сложил ладони чашечкой перед лбом и стал поливать волосы, смывая с них мыло и соль. Шквал начал стихать, и я постарался хорошенько отмыться, прежде чем он ушёл на север. Наконец-то тело чистое, но меня била дрожь. Живей вниз, где ждёт последнее сухое, жёсткое полотенце. Как чудесно растереться! И волосы чистые, можно вытереть насухо. Теперь разжечь примус. Чашку горячего чая, галеты с маслом и мёдом, чуточку бренди в чай. Осмотреться, проверить горизонт. На юге, в пяти милях — судно. Можно нырять в спальный мешок. Ощущение чистоты, тепла и ясности мысли. На душе покой, нервное напряжение спадает. Закрыть глаза. Ветра нет. Грот оставлен, но шкоты выбраны натуго. Не забыть утром…
Сон — глубокий, бодрящий, без сновидений. Не мешает подшить углы сметанной на живую нитку души, износившейся от трения о несчётные дни и бесконечные ночи. Задача упрощается изменившейся перспективой.
До Бермудских островов всего восемьсот пятнадцать миль, на лаге — две тысячи пятьсот сорок четыре. Дистанция подходит к концу, наступает второе дыхание.
Атмосферное давление по-прежнему было высокое, даже поднялось за ночь, и теперь барометр показывал тысячу сорок восемь миллибар. Уж больно он щедрый на миллибары, но день ясный. Неровный зюйд-ост вынуждает то и дело поправлять паруса и автоматического рулевого. Ход хороший. Мимо проплывают большие комья водорослей. Приходится время от времени очищать вертушку лага. Стало прохладнее теперь, когда ветер на носовом курсовом угле и освежает нас с яхтой. Опять меня застает врасплох внезапное появление летучих рыб, которые вспархивают над удивлённым океаном, словно стая скворцов над тихим лесом. Одна залетела на палубу, вероятно, когда я был в каюте. Я нашел её слева от рубки уже мёртвую — жертву капризного случая. Совсем маленькая, от силы три дюйма в длину, ссохшаяся от солнечных лучей. Невероятно огромные глаза для такой крошки. Крылья, словно у стрекозы, — прозрачные, хрупкие, с прожилками. Трагический трупик. Не успел я предать его морю, как его тотчас схватил самый быстрый участник нашего конвоя, лишь вода булькнула, когда её всколыхнул жёлтый хвост. Миг, и будто не было рыбки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});